— Смотри не заглядись, — А что бы ты поделал, если бы и загляделась? По правде сказать, меня так и подмывает вскружить голову такому святому мужу. Притом ты должен знать, что, по словам Иуды, Иисус будет царем, так что я рядом с ним стала бы царицей…

— Чьим царем он будет?

— Чьим, наверное не знаю, но очень могущественным. Иуда говорил, что границами его царства будут границы земли, а трон роскошнее, нежели у царя Соломона.

— Мария, — небрежно махнул рукой Муций, — одного нашего легиона будет достаточно, чтобы царство это рассеялось в одно мгновение, а потерять тебя мне было бы чрезвычайно неприятно…

Голос Муция дрогнул, и он замолк.

— Не бойся, — нежно успокаивала его Мария. — Марфа любит его, и только поэтому я так интересуюсь им. Любопытно все-таки знать, как выглядит человек, сумевший поколебать гранитную добродетель моей набожной сестры. Я думаю, что она станет мне ближе и будет менее суровой, когда сама познает наслаждение любви. Из них выйдет прекрасная пара, Он, кажется, светлый, как солнце, а Марфа чернокудрая, как ночь, с темными, продолговатыми, влажными глазами, красивая, стройная, хотя несколько полная, но тело у нее прекрасное, цвета спелой пшеницы, и жаль, что все это пропадает даром.

— Выпьем в честь ее! — Муций налил вина и продолжал. — Я тоже так рад за нее, что позволю себе прислать через тебя Марфе маленький подарок. Мне доставили сегодня розовое киренское миро. Смотри, какой прозрачный алебастр! И Муций подал Марии флакон драгоценного масла.

— Благодарю тебя. Надо будет научить ее, как надо умащаться им, чтобы она повсюду была ароматна для своего милого. Она так стыдлива, что стесняется даже меня, своей сестры. Она однажды вспыхнула багровым румянцем, когда я застала ее невзначай в комнате нагую, смотревшую на себя в зеркало. И так она была смешна в этот момент, но в то же время так красива, что я невольно расцеловала ее, уверяя притом, что она препротивная скряга, прячет свою красоту, которою щедро могла бы оделить юношей и тем осчастливить их. Представь себе, что она расплакалась. Мне кажется, что напрасно я не разговорилась тогда с ней по душе. Может быть, мне удалось бы убедить ее в моей правоте. Потом она уже ни о чем слышать не хотела, заупрямилась в своей добродетели, и наконец-то нашелся счастливый ключ, который откроет перед ней двери наслаждения.

— Счастливый ключ, — шутливо вздохнул Муций и повел Марию в триклиний.

За ужином Мария была рассеянна. Мысли ее были дома, в Вифании, около сестры. Она думала о ее будущем счастье, о тихой жизни вдвоем, о ее будущих детях и задумалась, что лучше: такая ли тихая семейная жизнь или тот вихрь, который уносит ее и вечно будет гнать с места на место.

Ужин был окончен. Мария удалилась в свою комнату. Муций со вздохом пожелал ей покойной ночи, надеясь, что ночь принесет ему неожиданный сюрприз.

Но ночь не принесла ничего. И когда на другой день он встретил ее легким упреком, Мария весело ответила:

— Было у меня такое намерение, но я заспалась. Возмещу в следующий раз. А теперь вели приготовить мне лектику. Я тороплюсь домой, мне хочется видеть этого Иисуса.

— Хорошо, но завтра я опять пришлю за тобой. Ведь мы не нарвали роз, и нечему вянуть.

— Можно еще нарвать, — глухим голосом ответила Мария и пошла в сад.

Был полдень. Солнечный диск пылал жаром. Вдали слышался гул города, уже замиравшего от невыносимой жары, только где-то вблизи, упрямо сопротивляясь летнему зною, слышался мерный стук молотка какого-то неутомимого каменщика, обтесывающего камень на гранитной стене, окружавшей дворец.

Они миновали засыпавший от жары птичник, мертвый пруд и вошли в подстриженную аллею, Мария от времени до времени смотрела горящим взглядом на следовавшего за ней Муция. У входа в беседку Мария губами сорвала розу и, протягивая Муцию руки, прошептала:

— Целуй, чтобы скорее увяла.

В ту же минуту стук молотка прекратился; каменщик соскочил со стены и, перебегая от дерева к дереву, тихонько подкрался к беседке, осторожно раздвинул ветки и долгое время подсматривал, что делается в беседке, а затем быстро перемахнул через стену, пробежал площадь и исчез в узких уличках.

Когда Мария вышла из беседки, то в руках у нее был целый пук роз и несколько цветков были вколоты в волосы. Муций тоже нес целую вязанку и, поднимая цветы вверх, к жгучим лучам солнца, говорил:

— Жги их сильнее, Гелиос, пусть рассыплются в прах, прежде чем я внесу их в дом, чтобы она пришла поскорее нарвать свежих, А Мария, смеясь, спрятала свои розы в тунике, говоря;

— Цветите в тени, окутанные теплом моего тела, дышите как можно дольше свежестью и ароматом.

Так, поддразнивая друг друга, они вошли в дом. Мария привела в порядок растрепавшиеся волосы и измятую тунику, прикрепила к поясу мешочек с флаконом для Марфы и села в лектику.

Пусто было на улицах. Город словно вымер. Пылающий диск солнца заливал землю невыносимым жаром. Все живое искало тени. Мария тщательно задвинула занавески лектики и, понимая, как должно быть жарко этим несшим ее черным ливийцам и этому проводнику с мечом, решила по прибытии домой щедро вознаградить их. Они уже миновали Офлю и повернули в узкую уличку, как вдруг раздался протяжный свист и из кривых переулков высыпала толпа людей с несколькими фарисеями и рыжеволосым каменщиком во главе.

Проводник выхватил меч, но, получив удар палкой по голове, упал без сознания. Рабы-ливийцы в испуге разбежались, лектика опрокинулась, и испуганную Марию подхватили чьи-то сильные руки, а другая грубая рука сорвала вуаль с ее лица.

— Блудница! — оглушили ее дикие крики. Она чувствовала, что ее куда-то тащат, слышала вой толпы и свист брошенных камней.

Почти без сознания от ужаса, она вновь очнулась на площади, минуту тому назад такой пустынной, но теперь полной отовсюду сбежавшейся чернью. На площади возвышался великолепный, сияющий, как снеговая гора, храм, а на последней ступеньке ослепительной беломраморной лестницы сидел мужчина с расчесанными волосами, золотом отливавшими на солнце. Одет он был в длинную белую одежду; его коричневый плащ лежал рядом с ним. Это был Иисус.

Услыхав шум, он поднял глаза; заметив уже издали красные полы одежд фарисеев, Иисус догадался, что они бегут к нему с какой-нибудь новой уловкой. Он досадливо сдвинул брови и, притворяясь равнодушным, склонился, чертя пальцами на песке какие-то зигзаги.

Когда первые ряды с Марией посредине остановились перед ним, шум прекратился и наступила тишина.

— Учитель, — раздался громкий голос рослого фарисея, державшего под руки помертвевшую Марию, — учитель, эта женщина взята в прелюбодеянии. Товий, слуга Анны, видел своими глазами и свидетельствует против нее, — Свидетельствую! подтвердил рыжий каменщик.

— Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями, а ты что скажешь нам?

Иисус поднял голову и удивился. Он ожидал увидеть уличную, оборванную бродяжку, а увидал прекрасную девушку в голубой тунике, в жемчугах, рассыпавшихся на полуоткрытой, тяжело дышавшей груди, в золотых обручах на обнаженных руках, в усеянных золотом сандалиях, с золотыми растрепанными локонами. Ни ее белое, как мел, лицо, ни дрожь, пробегавшая по всему ее телу, ни широко раскрытые в диком страхе глаза не были в состоянии лишить ее тех чар совершенной красоты, которыми одарила ее судьба.