— Но, мама, — осмелилась возразить Карла, нервно сжимая в руке нож, — кроме замужества, есть немало вещей, которые способны изменить жизнь человека.

— А именно? — весьма холодным тоном спросила Мариаграция, отрезая ломтик яблока.

Карла посмотрела на нее почти с ненавистью. «А именно — стать любовницей Лео», — хотела она ответить. И со злорадным удовольствием представила себе, какое изумление, возмущение, ужас вызвали бы у матери ее слова. Но она сумела сдержаться и лишь с усмешкой сказала:

— К примеру, если б меня сегодня увидел глава американской кинематографической фирмы и, пораженный моей красотой, предложил бы стать актрисой… Моя жизнь сразу же изменилась бы.

Мариаграция поморщилась.

— Ты рассуждаешь, как ребенок… С тобой невозможно говорить серьезно.

— Всякое случается, — сказал Лео, которому не терпелось завоевать расположение Карлы.

— Как?! — воскликнула Мариаграция. — Моя дочь вдруг станет актрисой? Вы, Мерумечи, сами не знаете, что говорите.

— Шутки шутками, — сказала Карла, — но скоро мы, похоже, покинем виллу и переселимся в другое место… И нам придется экономить, так разве наша жизнь волей-неволей не изменится?

— Кто сказал, что мы оставим виллу? — удивилась Мариаграция, с наглостью отчаянья глядя Мерумечи прямо в глаза. — Пока ты не найдешь мужа, мы останемся здесь.

Лео посмотрел на Мариаграцию. Он побагровел от гнева, и, с трудом сдержавшись, лишь пожал плечами.

«Черта с два останетесь! — хотелось ему крикнуть Мариаграции. — Уберетесь отсюда, и даже очень скоро».

— Останемся, — с неуверенной улыбкой повторила Мариаграция. — Не правда ли, Мерумечи, мы останемся?

Взгляды всех троих скрестились на Лео.

«Черт бы тебя побрал», — подумал Лео, но ответил:

— Да, да, останетесь. — Он опасался новых сцен, а главное, боялся испортить все дело с Карлой.

— Видите! — торжествующе воскликнула Мариаграция. — Мерумечи дал слово. Пока ничего не изменится.

— Пока, — пробурчал Лео, но так тихо, что никто не расслышал. И в тот же момент на Карлу напал неудержимый приступ истерии. Лицо ее вдруг стало пунцовым, она стукнула кулаком по столу.

— Я… я не верю, — воскликнула она срывающимся голосом. — Ты, мама, хочешь, чтобы я задохнулась в этих стенах? А я предпочитаю полное разорение! Понятно тебе — разорение… Чем эта серая жизнь, лучше уж упасть на самое дно. Как раз вчера я говорила Лео, что днем и ночью думаю об этом. Вот и сегодня утром, едва я встала и взглянула в зеркало, я сказала себе: «Для меня начинается новый год жизни, он должен быть совсем непохожим на прежние. Потому что дальше так жить нельзя… Невозможно!»

Внезапно лицо ее из пунцового сделалось бледным как полотно, она опустила голову и разрыдалась. Все трое в смятении переглянулись. Мариаграция поднялась — слезы дочери показались ей вполне искренними, а значит, не стоило придавать значения всем ее предыдущим обвинениям — и подошла к ней.

— Охота тебе плакать так, без всякой серьезной причины?! Ну, успокойся… сегодня твой праздник… не надо плакать, детка.

Карла не поднимала головы, ее всю сотрясали рыдания. Но мягкие, успокаивающие слова Мариаграции на миг перенесли ее во времена детства с его ребяческими огорчениями и материнской лаской, и постепенно глухая, боль сменилась робким чувством растроганности. Она словно увидела себя такой, как прежде, — маленькой девочкой, и ей внезапно стало до боли жалко утраченной невинности и беззаботности. Сквозь пелену слез она различала полузабытых сверстников тех далеких дней. Все это длилось одно мгновение. Потом до нее донеслись слова Лео. Он тоже стал ее утешать.

— Ну… улыбнись же, зачем плакать? Она подняла голову.

— Вы правы, — твердым голосом сказала она, вытирая слезы. — Сегодня мой день рождения… — Хотела добавить еще что-то, но сдержалась.

— Надо же, сидеть за праздничным столом и плакать! — воскликнул Лео. Мариаграция глупо улыбалась. «Как все это горько и сладостно», — подумала Карла.

Лишь Микеле не сдвинулся с места и не произнес ни слова. «Самая настоящая истерика, — подумал он, когда Карла вдруг залилась слезами. — Если б она полюбила юношу, ее сверстника, а тот ответил бы ей взаимностью, она была бы спокойной и счастливой». Он не делал никакого различия между сестрой и матерью с Лео — все трое казались ему нестерпимо фальшивыми и чужими. Смотрел на них и с тоской спрашивал себя: «Неужели это и есть мой мир, близкие мне люди?!» Чем дольше он их слушал, тем больше они казались ему нелепыми и эгоистичными, хотя каждый и был по-своему искренен. «Веселиться — подумал он. — Я должен веселиться». Но, то ли из жалости к ним, то ли из отвращения, он сам этого не понимал, но когда он в сотый раз смотрел на сидящих за обеденным столом Лео, мать, Карлу, не меняющихся, все таких же ущербных, лицо его невольно хмурилось, а глаза слипались от усталости. «Тут какая-то ошибка. В этом должна быть какая-то ошибка», — повторял он тихонько, наклонив голову, чтобы скрыть подступавшие слезы.

Остальные ничего не заметили и ничего не поняли. Наконец фрукты были съедены, у каждого возле тарелки стоял бокал, а Лео внимательно изучал этикетки двух бутылок французского шампанского, которое только что принесла служанка.

— Это хорошее, — объявил он наконец с видом знатока. — А это просто отменное…

— Сначала одну, а немного позже — другую, — рассудительно сказала Мариаграция. — Откупорьте вы, Мерумечи.

Лео взял бутылку, снял с нее проволочную оплетку.

— Раз, два, три, — театрально произнес он. И при слове «три» пробка вылетела, и Лео поспешно, чтобы не выплеснулась пена, наполнил каждому бокал. Все встали — на всех четырех падал тусклый свет пыльной люстры.

— За твое здоровье, Карла, — сказала Мариаграция тихим, задушевным голосом, словно речь шла о какой-то тайне.

Они чокнулись: дружеские и даже трогательные пожелания: «Спасибо, мама, Микеле», «Счастья тебе, Карла», «И за вас тоже, синьора». Беспорядочно сдвинутые приборы, четыре склоненные над столом головы, печальное позвякивание хрустальных бокалов при каждой новой здравице. Потом все выпили вина, вопросительно поглядывая друг на друга.

— Хорошее, — объявила наконец Мариаграция. — Чувствуется, что выдержанное.

— Вино превосходное, — сказал Лео. — А теперь, — добавил он, — я произнесу тост… Тост в честь каждого из вас. Но прежде хочу попросить тебя, Микеле, не смотри, точно приговоренный к смерти Сократ, это не цикута, а шампанское.

«Ты прав, — подумал Микеле. — Нужно веселиться». И он изобразил улыбку. Но она вышла такой натянутой и глупой, что он сам это почувствовал и громко засмеялся.

— Вот и чудесно! — сказал Лео, очень довольный тем, что сумел к месту ввернуть словцо о Сократе.

Он поднял бокал.

— За твою новую жизнь, Карла. — Он улыбнулся и чокнулся с Карлой. — Я отлично знаю, — продолжал он, лукаво глядя на нее, — каковы твои желания и о чем ты мечтаешь днем и ночью… Поэтому думаю, что попаду точно в цель, пожелав тебе замужества, счастливого во всех отношениях. Иными словами, чтобы твой муж был человеком богатым, красивым и умным… Я угадал, не так ли?