лежали рядом; опережал его на пути к тарелкам с едой, обнюхивая содержимое миски пуделя прежде, чем начать есть из своей; всякий раз старался пройти вперед. Бенджи даже не осознавал своих действий, – но Мэжнун все подмечал.

Однажды днем, когда Нира выпустила их на задний двор проветриться, Мэжнун напал на мелкого пса. Они стояли посреди двора, когда пудель укусил Бенджи за шею сзади. Он хотел вцепиться биглю в глотку, но в последний момент тот шевельнул головой. Бигль взвизгнул и сразу понял, что совершил ошибку: Мэжнун не был тем псом, за которого он его принимал.

На земле лежал снег. Было мокро и скользко. Снег-то и спас Бенджи жизнь. Мэжнун поскользнулся, пытаясь зажать бигля челюстями, чтобы разбить ему голову о бетонную ступеньку. Когда пудель потерял равновесие, Беджи вырвался на свободу и начал звать Ниру, но Мэжнун быстро схватил его вновь.

Бенджи помнил, что в заборе была щель, в которую (возможно!) он смог бы пролезть. Он бросился к ней. Дырка оказалась слишком узкой – он застрял на полпути, дав возможность Мэжнуну укусить его вновь, теряя еще больше крови. Однако пудель никак не мог правильно схватиться. Напрягая каждую мышцу, Бенджи вырвался и побежал, спасая свою жизнь. Назад он не оглядывался – не было необходимости. Им обоим было ясно, что Мэжнун хотел его смерти.

Рассудок уступил место ярости.

Минут через десять вернулась Нира, проверить, не просятся ли псы обратно. Снег во дворе местами словно вспенился. Там, где псы боролись, виднелись зеленоватые темные проталины. Рядом с Мэжнуном виднелись пятна крови.

– Где Бенджи? – спросила Нира.

Пудель покачал головой.

– Он убежал? – вновь спросила она.

Мэжнун кивнул.

– Хочешь зайти обратно?

Не ответив, Мэжнун вошел в дом, задевая мокрой шерстью штаны Ниры. Ей бы очень хотелось знать, что с Бенджи все в порядке, но расспрашивать Мэжнуна в этот момент показалось ей неправильным. Той ночью она рассказала Мигелю то немногое, что знала об исчезновении Бенджи. В последующие недели подходящий момент для того, чтобы спросить Мэжнуна о случившемся, так и не представился. В итоге они больше не вспоминали о бигле.

3. Последнее желание Аттикуса

Город Олимп лежит на вершине горы Олимп. Ничего больше сказать о нем нельзя, потому что, как и любой город, он представляет собой отражение коллективного ума его создателей. Путешествие по Олимпу стало бы разоблачением воображения, задумавшего этот город. Ну а раз воображение было божественным, никакой человеческий язык выразить бы его не смог. По-английски – если уж говорить по-английски – Олимп лучше всего можно описать словами «ничто» и «нигде» (несмотря на то, что это очень даже что-то и где-то), и тот, чей ум Олимп отражал красноречивее всего, Зевс, отец богов, был недоволен своими сыновьями.

Гермес с Аполлоном пытались сохранить свое пари в тайне – что, конечно, невозможно, когда вас окружают боги. Во-первых, странность поведения псов сразу бросалась в глаза всем, кого заботили такого рода происшествия. Причина этой странности была неизвестна, но насчет виновников сомнений не возникло: Гермес бо́льшую часть времени проводил на земле, а Аполлон был совершенно очарован земными вещами. Вот братьев и начали допекать выяснениями мотивов. Через какое-то время им надоело отрицать свою причастность, и они признали, что поспорили на жизни и смерти пятнадцати собак. Это признание вызвало небывалый ажиотаж, и все боги тут же начали делать свои ставки.

Когда Зевсу стало известно, что сделали его сыновья, он сразу же послал за ними.

– Как вы могли быть столь жестоки? – спросил он.

– Почему жестоки? – не согласился Аполлон. – Смертные страдают. Что уж такого мы сделали, чтобы усугубить их страдания?

– Он прав, отец, – вмешался Гермес. – Сотрите их с лица земли, если не хотите, чтобы они мучились.

– Страдание их вида – им по силам, – ответил Зевс. – Эти бедные псы не обладают теми же способностями, что и люди. Они не были созданы для того, чтобы преодолевать сомнения или страшиться смерти. С их чувствами и инстинктами они будут страдать в два раза больше, чем люди.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что люди – все равно что звери? – поддел отца Аполлон.

– Жестокость в них явно звериная, – рассмеялся Гермес.

– Вы двое хуже людей, – заявил Зевс.

– Не надо опускаться до оскорблений, – заметил Аполлон.

– Радуйся, что я не накажу вас. Ущерб уже причинен. Но я не желаю, чтобы вы вмешивались в жизнь этих существ и дальше. Вы натворили достаточно. Оставьте их в покое – если только они смогут его обрести.

С этого момента все боги знали волю громовержца и в общем-то соблюдали его наказ. Псов они не трогали. Не устоял – кто бы мог подумать – сам Зевс. Сжалившись над своим любимцем Аттикусом, отец богов вмешался в жизнь псов.

Вопреки суждениям Бенджи, Аттикус был вдумчивым, чувствительным созданием, в какой-то степени даже альтруистом. Он был прирожденным лидером, способным на инстинктивные решения. Более того, он мог отбросить рассуждения и действовать. Но в моменты затишья его чувствительность иногда заставляла его переосмыслять свое поведение. Иными словами, у Аттикуса была совесть, и именно она привела его к тому, что некоторые назвали бы верой.

Вскоре после той ночи в ветеринарной клинике Аттикус пришел к мысли, что собачье в нем умирает, что это трагедия, что потеря прежних привычек обернется катастрофой. Естественным образом это заставило его задуматься о том, что же делало его собакой. Органы чувств? Возможно. Но все его чувства и инстинкты были при нем. Были ли это физические характеристики? Да, они проявлялись в том, как он ощущал себя, когда бежал, пил воду, рыл землю. Но его физическое состояние тоже не изменилось. На самом деле, перебрав все то, что делало его собакой, Аттикус переменил мнение. Собачьесть не умерла ни в нем, ни в одиннадцати его собратьях. Скорее, ее заслонили новое мышление, новые перспективы, новые слова. Их нужно было отодвинуть, словно занавески, загораживающие обзор.

Поначалу Аттикус руководствовался яркими воспоминаниями о прошлой жизни. В те первые дни они влекли всех псов. Конечно, некоторые из них были более преданны прежнему образу жизни, чем другие. И нетрудно было обнаружить тех, кто готов был сражаться вместе с ним за возвращение к старым обычаям: никакого странного языка, никаких крученых мыслей, только инстинкты. Когда стая избавилась от угроз этому идеалу – как только они нейтрализовали Мэжнуна, Афину, Бэллу, Принца и Бобби, – Аттикус с удовлетворением подумал, что теперь они могут жить так, как и должны жить собаки.