– Антонио ненавидит меня за мою древнюю веру, однако его Папа воюет, чтобы отнять Иерусалим у сарацин. На этих священных войнах он наживается, а мой доход считает грехом. Насмехается надо мной, что беру проценты, однако закон мне запрещает владеть собственностью, с которой можно брать аренду. Смеется надо мной, что я вынужден платить за проезд до Риальто и оттуда, потому что закон разрешает мне жить только на этом острове. Унижает меня за то, что я ношу эту желтую шапку, потому что так гласит закон этого города. Его город, Венеция, который ничего не производит, ничего не растит, кроме соли, ничем не занимается, кроме торговли, и считается чудом света, потому что законы его справедливы для всех. Его Венеция. У которой нет ни царя, ни правителей, а есть республика, город законов, город народа, говорит он. Город, выстроенный на справедливости, говорит! Ну так я этой справедливости добьюсь по закону. Я сделаю так, что Антониева Венеция осудит его, приговорит, заставит пролить в каналы свою кровь за его любимые законы. Я отомщу ему по этому, такому справедливому закону.

Плечи Шайлока вздымались, он сопел от гнева. Меня тоже поколачивали бестолковые ангелы ложного правосудия – и как раба, и как правителя. Я постигал его огнь.

– Есть риск, – сказал я. – А ну как он вернет вам долг в положенное время?

– Стоит любому его судну опоздать – и судьба его в моих руках. Я отмерю мясо его на тех же весах, что воплощают правосудие, как считает Венеция. Б-г позаботится об этом.

– Ну, за эту божью ерунду я б даже бойкой банки жидовской дрочки не поставил, но четыре к одному я – за погубление Антонио.

– Значит, моему плану ты мешать не станешь?

– Ваша месть станет и моею местью, – ответил я. «Если ваша не пойдет прахом – а тогда я вылеплю Антонио свой ад», – подумал я.

– Тогда – домой и выпьем за это, – сказал Шайлок. – Но ни слова Джессике. Она у меня девушка милая и нежная. Ей ни к чему отрава злобных замыслов отца.

– Джессика вытащила меня из моря, спасла меня, – сказал я. – Она у вас – что надо цыпа. Если дело только во мне, она и шепотка недоброго никогда не услышит.

Однако услышит, уже услышала, и я, всего несколько дней как неутопший, теперь разрывался между одной своей верностью и другой.

* * *

– Коварная, двуличная ты гарпия, ты почему мне не сказала? – орал я на нежную Джессику. – Папенька твой сообщил, что Брабанцио сожрали крысы?

– Ты не спрашивал, о трубадур, потерпевший кораблекрушение на пути в Англию, а потому не интересующийся политикой Венеции, – последнюю часть она буквально пропела, чтобы позлить меня еще сильней.

Шайлок ушел к Тубалу убедиться, что сумеет раздобыть у него дукаты для ссуды Антонио, а мы с Джессикой остались в доме одни.

– Это, без сомнения, верное замечание не вернет тебе моего расположенья. – Я б сокрушил ее хилую позицию, явив, что мне известно содержание ее записки Лоренцо, хоть это отчасти подорвало бы и мою надежность.

– Это ты свою работу не сделал, раб.

– Лоренцо при Антонио не было. Или ты предпочла бы, чтоб письмо попало в руки еще какому-нибудь мерзавцу Антонио – в надежде, что дойдет до твоего возлюбленного? Грациано очень хотелось его заполучить, вопиющий он хорек. Да я бы с таким же успехом отдал его старому слепому Гоббо – и пускай кружит с ним по острову целую вечность.

– Ну, значит, тебе придется туда вернуться. Сегодня вечером. Папа с Тубалом отправят сундук с дукатами Антонио. Ты поедешь с ними и доставишь мою записку Лоренцо. И дождешься ответа.

– Сделаю, – ответил я, склонив голову. И ведь сделаю. А оттуда – к себе на старые квартиры, узнать о судьбе Пижона и Харчка. Не могу даже вообразить, как этот здоровый пентюх обходится без меня целый месяц. Правда, у него при себе ничего особо ценного, кроме габаритов и сверхъестественного дара передразнивать, но судьба к тупицам не благоволит, и я беспокоился, как он без всякой защиты бродит по городу, где улицы залиты водой. Плавает он, как камень.

– Скажи-ка мне, – рек я, – а что тебе известно об этой услуге, которую Антонио оказывает другу своему Бассанио? Ту, что потребует от него рисковать собственной жизнью за ссуду? Что-нибудь знаешь?

– О да, Лоренцо мне рассказывал. Похвалялся перед друзьями своими, мол, до того умен, что даму сердца свою окрутил, не рискуя состоянием, как Бассанио. Ты знаешь про состязание за руку Порции и стряпчих?

– Состязание?

Она объяснила мне причудливую лотерею, призом которой Брабанцио назначил свою младшую дочь: три ларца, запечатанные воском, за ними присматривают законники, а три тысячи дукатов – это цена всего-навсего шанса попросить руки этой дамы. Ох, Отелло, ну и разозлил же ты Брабанцио, женившись на Дездемоне. Я-то думал, что убийство меня – предел ненависти Брабанцио к Отелло, но он, очевидно, даже из могилы тянул свои лапы и мучил младшую дочь в наказание старшей.

Шайлок не ведал обстоятельств, предшествовавших тому, что Брабанцио сожрали крысы. Быть может, сердце надорвалось, когда уносил свое ведро раствора. Вопль в ту ночь – там хоть какая-то надежда, что последняя его мысль была обо мне. Теперь же ужас мой обуздан, и вопль его и впрямь казался мне слаще музыки, хотя Брабанцио мог бы орать и подольше. Но если ненависть сенатора прольется на Антонио сейчас – что ж, Судьбы, похоже, оказывают дураку услугу…

Греки верят, что Судьбы – это три сестры: одна – Порядок, она прядет поступательную нить жизни от начала; вторая – Ирония, она путает нить сообразно со своими странными представлениями о равновесии, вроде справедливости – только вусмерть пьяной и с весами, которые выкинули на улицу, поэтому они не сбалансированы; и третья, Неизбежность, – она просто сидит в углу, все примечает и критикует двух первых за то, что они бесстыжие шалавы, и потом чик – и перерезает нить, отчего все злятся, мол, нашла время. Мне кажется, проворный шут, обладающий смекалкой и страстно чем-то неудовлетворенный, с двумя сестрами сразу бы сладил, а там и третья подтянется – и тоже выполнит свою миссию касаемо его врагов. А уж я-то найду, как мне стать Судьбы орудьем.

– Ты о чем это? – спросила Джессика.

– А? – Я не понял, что она по-прежнему тут.

– Что-то нес про то, как завалить каких-то там сестер суровой мудью?

– Я это вслух сказал?

Она кивнула.

– Слушай, а чего ты здесь таишься, аки тать в нощи?

– Я сижу у собственного кухонного стола. Средь бела дня. Окно открыто. Смотри, вон море видно.

– Прекрасно, я просто громко размышлял. Если б тебе доводилось хоть раз мыслить, ты бы сама все поняла, извинилась и ушла.

– Я сделаю так, что ты окажешься у Антонио, Карман, и вот там ты станешь любой частью тела, какой пожелаешь. – Она хихикнула.

ХОР:

И так вот обозленный незамысловатый дурак понял, что это не очень смешно, когда монолог, на который натыкаешься, зайдя случайно, – твой собственный.