Анюта укоризненно взглянула на подругу.

— Чувиха, как же так? — тоном доброй воспитательницы молвила она, глядя поверх очков. — Непорядок. А вам, Антон Михалыч, выписан покой. Не вздумайте вставать, а то швы разойдутся.

Я набрал воздуха в грудь, чтобы возразить, однако Нюся предложило другой путь:

— Вы дуйте прямо туда, значит. На вас памперс крепкий, «супер плюс». Или пора новый надеть?

— Нет, — буркнул я. — Давай уже по старинке, в утку.

Ловко управляясь с гигиеническими процедурами, Анюта включила интонации психотерапевта:

— Вот хорошо, вот молодец! Давай- давай, родненький, за маму, за папу.

— И за того парня, — не удержался я от шпильки.

— Тот парень тоже болеет, — покладисто согласилась она. — Мы с Веркой, конечно, над Тошей поколдовали. И кровь остановили, и наговором раны закрыли, и нос пластырем заклеили. Но лучше всё-таки полежать спокойно. Береженого бог бережет. Да, больной Бережной? Вот и ладненько.

— Слушай, у меня дома зверинец не кормлен, — состроил я жалобную рожицу. — Может, сбегаешь, а?

— Уже кормлен, — отмахнулась она. — Вот этой рукой. И Рекса в том мире тоже обиходила, а то Верке некогда.

— Причитает над Антоном?

— Хуже.

— Да? А что делает?

— Молчит. Надулась, ровно туча грозовая.

— Так-так, — пробормотал я. — Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем. В пене гнева стонут волны. Буря, скоро грянет буря…

— Чего? — не расслышала Алена.

Только я в подробности вдаваться не стал:

— Лучше мне там не появляться.

А Анюта песню расслышала.

— Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах, — хмыкнула она, продолжая мысль. — Вот и лежите… в утесах. Соседку вашу я зарядила вкусняшками, та обещала собачку выгулять. Ну и присмотреть, как обычно. Пыль протереть, цветочки полить.

— Благодетельница! — с чувством воскликнул я. — Никогда с тобой не рассчитаюсь. А так всё в порядке, надеюсь?

— Ваш горный лев капризничает. Злится, огрызается. Кушает неважно. Конечно, ему плохо: мама бросила котят.

Нюся иронизировала, однако в ее словах была доля истины. В дикой природе котята живут с матерью до двух лет. Всё это время они ходят в статусе малышей. А раз я заменил детенышу мать, поил детским питанием, кормил с рук, именно матерью он меня и считает. Блин, со всех сторон неправ!

— А я придумала котенку имя, — неожиданно влезла Алена.

— Какое?

— Катана.

— Почему Катана?

— Резкая, острая, — пояснила она. — Грациозная. Короче, красивая девочка. Крутой краш!

Да уж, женская логика такая — фиг поймешь. Как сабля может быть девочкой? Хотя с именем я тоже был неправ, надо дикого зверя приучать. А то что это за имя, «Пора кушать»? Непорядок.

Снова открылась дверь, теперь это сделала тележка на колесиках. Следом показалась пожилая санитарка. Незнакомая, видимо, новенькая. Она прищурилась, глядя в листок:

— Ужин, значит, подан. Больной Бережной и сиделка, манная каша, две порции.

Нюся приступила к кормлению, я принялся послушно глотать:

— И еще просьба, Нюся.

— Внимательно, — кивнула она.

— После ужина хочу сходить в реанимацию. Поможешь со своим черным одеялом? Туда и обратно.

Алена на это отреагировала бурно:

— Опять с меня будете ауру рвать? — вскинулась она. — Снова чужие дырки штопать? Бедные мои лоскуты для заплат… Тираны! Разве это не кринж ужасный, пипл?

— Милая, мы немножко, — осторожно заметил я. — По чуть-чуть на первый раз.

— Пасиб, — язвительно отозвалась она. — Между прочим, на вредном производстве хоть молоко дают. А донорам красное вино полагается.

— Вино на работе? — возмутилась Нюся. — Ты же комсомолка, чувиха!

Ответным обличающим жестом Алена вытянула пальчик:

— Голодное брюхо к лечению глухо, — она погладила то самое голодное место. — Кароч, бро. Я требую повышенную пайку! Причем заранее. Например, настоящее «Мукузани», у которого этикетка вся в золотых медалях. И, конечно же, лаваш, буженину и сыр с плесенью. А вашу манную кашу пусть ранбольные кушают!

Пальчик переместился в мою сторону.

— Подруга, сдай назад, — более миролюбиво буркнула Нюся. — Не нуди. Ты недавно полноценный обед умяла! Хочешь кушать — в холодильнике полно еды. Вон микроволновка. Сообрази чего-нибудь.

Алена на это фыркнула:

— Готовлю я превосходно, но мне жалко времени на это.

— У меня такое ощущение, — предположила Нюся, — что ты в наше время переместилась вместе с Антоном Михалычем еще тогда, на заре. Только очень хитро скрывала свои медвежьи глазки.

Алена поспешно глянула в зеркальце — голубые глазищи были на месте. Она облегченно выдохнула:

— Харэ троллить, бро! С чего такой вывод?

— Очень ты похожа на старую брюзгливую бабку, — призналась Анюта. — Вредную донельзя. Это про тебя написан старинный русский романс:

Отчего ты грустна, моя милая?

Отчего тебе, милая, больно?

Что ты снова такая унылая?

Чем ты вечно, овца, недовольна?

— Фигня, — невозмутимо отмахнулась Алена. — Этот ахтунг не про меня.

— Да?

— Я прежняя девушка, белая и пушистая. Послушай, зачем мне колотиться на брифинге, когда тебе это нетрудно? Давай-давай, бро, обеспечь голодающую сиделку хавчиком.

— Хм, — задумалась Нюся. — Мне и самой не мешало бы перекусить. Кордон блю будешь?

Сиделка по-царски кивнула головой:

— Звучит заманчиво. А что это?

— Куриное филе, фаршированное сыром и ветчиной. Хрустящая золотистая корочка прилагается.

— Флексно и почти кошерно, — одобрила Алена. — А что-нибудь еще, чтобы фаршированное перепелками?

Анюта прикрыла глаза, вглядываясь куда-то очень далеко.

— Кролик, — сказала она. — То есть заяц.

— Подстреленный картечью заяц кричит так, что мурашки по телу. Точно как плачущий младенец, — невпопад обронил я.

— Алоха, Антон Михалыч, — с чувством заметила Алена. — Умеете вы поднять аппетит.

Выдержав паузу, она грызанула шоколадку. А затем обернулась к Нюсе:

— Так что у тебя за кролик?

— Фаршированный куропатками заяц. Только там одна порция.

— И чо? — фыркнула Алена.

— Последнюю сигарету не стреляют, — Нюся развела руками, — а последнюю порцию не бреют.

— Где это «там», Нюся? — поинтересовался я, прищурившись с подозрением.

— В столовке ЦК КПСС. Последнее брать неприлично — вот придет какая-нибудь шишка заправиться, а положняк подъели.

— Запишут тебе низачот? — продолжала фыркать Алена. — Ты же неуловимый