— Ши Минцзин, ты не боишься, что постепенно он утратит все свои воспоминания? Не боишься, что, забыв все хорошее, просто вообще уже ничего не вспомнит? Ты не боишься, что тогда кто-то ухватится за эту зацепку и раскроет твой замысел?

Ши Мэй прищурился, его взгляд стал более цепким и пристальным, зрачки сузились, словно у змеи, которая еще не решила, плюнуть ей ядом или просто уползти.

Шаг за шагом Мо Жань медленно приближался к нему. Сердце стучало словно боевой барабан, даже быстрее, чем перестук обрушившихся на землю дождевых капель.

— Я не знаю, зачем ты это делаешь, но если ты настаиваешь на том, что должен принести кого-то в жертву, то возьми меня.

— Ты…

— У меня в сердце есть ненависть и она может расти. У меня не так много хороших воспоминаний, так что даже если я постепенно и их утрачу, это будет нелегко обнаружить.

Мо Жань изо всех сил пытался уговорить палача повернуть лезвие в сторону своей шеи.

— Сейчас я пока еще ни на что не гожусь, но Учитель и дядя сказали, что у меня хорошие врожденные способности и более чем достаточно духовных сил… я смогу многого добиться.

Он дрожал от ужаса, но, вонзив ногти в ладони, упорно продолжал убеждать и уговаривать:

— Я смогу заменить его и стать острым клинком, который ты так желаешь получить… Я смогу заменить его и стать тем кровожадным демоном, которого ты хочешь создать… Ши Мэй…

В итоге он остановился прямо перед Ши Минцзином. Испуганным лебедем пронеслась по небу еще одна вспышка молнии, внезапно налетевший порыв ветра развернул завесу дождя, так что косые струи проникли внутрь беседки. Порыв за порывом, холод становился все сильнее.

— Обменяй его на меня.

Вероятно, он попал в точку. Может, дело было в том, что Ши Мэй с самого начала не был уверен, что сможет прорастить в сердце Чу Ваньнина Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия, а может, повлияло и то, что с самого своего появления на Пике Сышэн Мо Жань продемонстрировал впечатляющие духовные силы и на зависть всем смог сформировать духовное ядро даже быстрее Любимца Небес Сюэ Мэна.

Как бы там ни было, еще раз все взвесив, Ши Мэй все же вогнал в грудь Мо Жаня готовый распуститься черный бутон.

Покончив с этим, Ши Мэй сел за каменный стол и, подперев щеку рукой, задумчиво уставился перед собой.

Он не понимал, почему все так произошло.

Почему Мо Жань ценой своей жизни и души защитил Чу Ваньнина? Зачем, пожертвовав своим будущим и человеческим достоинством, вместо него принял этот удар судьбы? Ведь очевидно, что еще и года не прошло с их знакомства, а разделенная судьба учителя и ученика длилась и того меньше.

Он не понимал.

Ши Мэй смотрел как черный бутон медленно тает, через солнечное сплетение постепенно проникая в грудь Мо Жаня. Казалось бы такие мягкие нежные лепестки подобно стальным иглам с легкостью пронзили человеческую плоть, все глубже проникая в самое нутро.

В процессе вживления цветка Мо Жань не проронил ни звука, только когда появившиеся из бутона похожие на усы какого-то экзотического ядовитого насекомого длинные тычинки вонзились в его сердце, он все-таки не выдержал и всхлипнул, после чего упал на колени и повалился на землю.

Пока его тело билось в конвульсиях и трепетало перед ним, Ши Мэй спокойно сидел и смотрел. Опираясь на напоминающую прекраснейший нефрит белоснежную руку, он свысока взирал на то, как страдающее от невыносимой боли тело Мо Жаня сводит судорога и как его рвет кровью.

— Очень больно?

— Кхэ-кхэ…

Взирая на него все также ласково и тепло, Ши Мэй с большим интересом спросил:

— Насколько сильно больно? Никогда раньше я не испытывал на людях подобную магию и мне действительно очень интересно… Мой дорогой младший брат, каково это, когда Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия проникает в твое сердце?

Такой же ясный, как весенние воды, его взгляд скользил по съежившейся фигуре припавшего к земле Мо Жаня, пока не остановился на мертвенно-белых костяшках его пальцев.

Мо Жань бессознательно царапал руками землю, так что их кончики стерлись и теперь оставляли за собой кровавые полосы.

— Это больнее, чем вырезать сердце?

Мо Жань не отвечал ему.

Это было действительно слишком больно. Однако намного легче, чем те муки, что он испытал в том году, когда лежал на братской могиле в Линьи.

Это было намного легче, чем смотреть, как на твоих глазах умирает самый близкий человек.

Это было намного легче, чем голыми руками раскапывать ил и песок, чтобы похоронить то, что осталось от родного человека.

— Когда-то… я не смог защитить маму, но теперь я все-таки смогу… смогу защитить своего наставника, — тихо пробормотал он, глядя перед собой невидящим взглядом.

Медленно уходили самые лучшие его воспоминания, но прежде чем раствориться и навеки исчезнуть в небытии эти жалкие крохи самых чистых и не запятнанных злом моментов из его прошлого яркими вспышками мелькали перед его глазами…

Как однажды кто-то дал ему и его матушке миску горячего бульона.

Как однажды холодной снежной ночью один старый крестьянин пригласил их в дом погреться и отдохнуть у очага.

Как такой же просящий милостыню ребенок отдал ему половину найденной им лепешки с мясом.

Как в один из осенних дней, взяв его за руку, Дуань Ихань вела его по дамбе, над которой порхали стрекозы…

Не было ненависти, печали, недовольства, страха и жестокости.

Все было так спокойно и мирно.

Чистейшая красота и благодать.

Мо Жань увидел как, сидя перед тускло горящей лампадой, он сам аккуратно вышивает на платке цветок яблони, как, подперев щеки руками, сидит за столом и с улыбкой смотрит, как Учитель ест лунный пряник, как под луной они вдвоем пьют вино в тот вечер, когда в первый раз он принес Учителю «Белые Цветы Груши»...

С этого момента эти воспоминания исчезнут из его памяти.

Никогда больше он об этом не вспомнит…

Отныне его ненависть будет только расти, а эти полные тепла и нежности воспоминания изменятся и примут совсем другой вид.

Отныне жар в его сердце погаснет и никогда не разгорится вновь. Весенние воды в его глазах замерзнут и превратятся в лед.

Отныне он пойдет против последнего напутствия своей матери:

«Отплати за добро, не держи зла», — говорила Дуань Ихань.

Это больше невозможно.

Непонятно откуда взялись в нем силы, но, стиснув зубы