Тут я потерял терпение и хотел было влепить Хансу затрещину, но он ловко увернулся и с ухмылкой убрался восвояси, предоставив мне самому управляться с обедом. Пока я ел, на душе у меня скребли кошки: мысль, что этот негодник может оказаться прав, не давала покоя. Снискав сомнительную выгоду, я обрек себя на неведомые опасности в компании с туземцем, о котором почти ничего не знаю, кроме того, что он довольно странный тип, а учитывая оплату вперед, я теперь нахожусь в полном его распоряжении. Пусть даже я потеряю товар и вырученные за него деньги, все равно сто соверенов отягощали мой карман и мою совесть, как кусок свинца.

Я уже раскаивался, от всей души желая никогда не видеть эти проклятые бивни. Я даже порывался отправить Ханса с золотом к Кенеке, но потом передумал, ибо, откровенно говоря, сомневался, что тот получит свое золото обратно. Дело не в том, что Ханс нечестен, просто возвращать деньги тому, кто их дал, было против его правил. Он уж, скорее, закопает мешок или вручит его ревнивой жене вождя, от которой узнал так много интимных подробностей, но Кенека не увидит своих денег, если только я сам их ему не верну, а поступить так мне не позволяла гордость.

Вдруг настроение мое резко изменилось: то ли на меня снизошло некое вдохновение свыше, то ли сказались последствия плотного обеда (что более вероятно, ибо, как ни унизительно сие признавать, наши взгляды на жизнь во многом зависят от желудка). Так или иначе, я подумал: «Да неужто я трусливый кролик, чтобы отказываться от верного дела из-за одной только пустой болтовни и посулов Ханса, который всего лишь упражняется за мой счет в остроумии? Если я, поддавшись на его провокационные речи, вернусь к побережью, готтентот, который любит путешествия еще больше моего, первый же упрекнет меня – не в открытую, разумеется, но уж точно не упустит случая посмеяться над баасом. Более того, Ханс сам вчера сказал, что бесполезно противиться судьбе, но следует смиренно позволить ей направлять нас. Что ж, меня судьба привела к золоту Кенеки и дала некую надежду на обретение слоновой кости, а значит, так тому и быть. Я отправлюсь вместе с ним к племени дабанда, на таинственное побережье озера Моун. Пусть даже я туда и не доберусь, что с того? Все наши странствия рано или поздно подходят к концу, будь то через месяц, через год или через десятки лет».

Я послал за Хансом, который явился с видом оскорбленной невинности – терпеть не могу, когда он начинает так себя вести.

– Ханс, я решил пойти с Кенекой в землю племени дабанда и, если ты попытаешься меня отговорить, рассержусь и отправлю тебя на побережье вместе со слоновой костью.

– Понимаю, баас, – ответил он покорно. – Что еще остается, раз уж вы взяли деньги, которые этот малый наверняка выручил от продажи юных рабынь. По крайней мере, теперь вас не назовут вором. Ну а я вовсе даже не собираюсь отговаривать бааса. С какой стати, если я сам жду не дождусь, когда мы покинем это место? По правде сказать, баас, ревнивая женушка Кенеки, похоже, всерьез считает меня красавцем: вовсю строит глазки и, завидев меня, прижимает руку к сердцу. Она делает меня несчастным, баас.

– А может, это ты делаешь ее несчастной, жалкий обманщик?

– О нет, баас, не стоит переоценивать женщин. Что же до опасностей путешествия, о которых я прежде толковал, то разве я о себе пекся? Нет, я говорил это лишь потому, что преподобный отец бааса, умирая, поручил своего сына моим заботам, велев изо всех сил направлять его на путь истинный, когда он собьетесь с дороги.

Услышав сие заявление, я вскочил, и Ханс испуганно отпрянул:

– Баас ведь не исполнит угрозу отправить меня на берег вместе со слоновой костью? Он же знает мою слабость: горе разлуки я буду заливать пальмовым вином, и мне станет совсем худо.

Поняв по моему взгляду, что я сменил гнев на милость, Ханс поцеловал мне руку и отправился было восвояси, но за поворотом походной кухни обернулся:

– Надеюсь, баас составил завещание? Если вдруг не успел, то сейчас самое время это сделать и отправить завещание на побережье вместе со слоновой костью.

Опускаю все подробности наших сборов в дорогу и отправки слоновой кости в долгий путь до Занзибара. Достаточно сказать, что груз благополучно отбыл на плечах носильщиков вместе с другими товарами. Похоже, Ханс оказался прав, и у Кенеки было припасено еще немало всего, хотя сам он и уверял, что это, дескать, ему не принадлежит. Справедливости ради стоит упомянуть, что слоновая кость благополучно достигла Занзибара и была отправлена моему агенту, который продал ее согласно инструкции, а вырученные средства, за вычетом комиссионных, поместил в банк Дурбана. Итоговая сумма даже превзошла мои ожидания. Так что в этом вопросе Кенека свое слово сдержал.

Затрудняюсь сказать, что сталось с остальным товаром, который, уверен, принадлежал ему же, но едва ли Кенеку волновали вырученные деньги, раз он за ними так и не вернулся. Что еще было отправлено тогда с тем арабским караваном, я не знаю, ибо поостерегся задавать лишние вопросы. Однако вопреки наветам Ханса, которые считаю весьма далекими от истины, я не увидел ни одной рабыни. В действительности Кенека торговал оружием и порохом. Раз в год с Занзибара приходили караваны, груженные этими товарами, а также сукном, ситцем и четками, а затем они возвращались обратно, но уже со слоновой костью Кенеки, который время от времени пополнял свои запасы. На этих сделках он выручал большие деньги, каковые хранил в английских банках на Занзибаре. Об этом я узнал много позже. Любопытно, какова дальнейшая судьба его вкладов?

Итак, вереница носильщиков во главе с арабами, которые ехали верхом на ослах, растаяла вдали. Мы тоже готовились в дорогу. Тут следует сказать несколько слов о моих попутчиках, ибо в путешествие вместе со мною отправлялись, помимо Ханса, двое носильщиков, оба опытные охотники, которых мне настоятельно рекомендовали на Занзибаре. Я был известен в Африке как охотник на крупную дичь, и, зная мою репутацию, эти двое с радостью поступили ко мне на службу.

Один из них оказался урожденным абиссинцем, с именем столь мудреным, что я именовал его просто Томом, а туземцы прозвали этого парня Дырчатый – из-за отметин, оставленных на его лице черной оспой.

Другой был рожден от сомалийки и араба, а может, даже и европейца. Сказать по правде, внешне он сильно походил на британца: круглое открытое лицо, почти прямые рыжеватые волосы; единственным исключением была очень смуглая кожа. Этот молодой мужчина с гордостью представился мне как Иеремия Джексон. Говорил он на чистом английском языке, так как обучался в миссионерской школе, когда те еще только-только появились, а затем успел послужить носильщиком у нескольких английских охотников. Отца своего Джексон не знал, а мать умерла, когда ему не исполнилось и пяти лет от роду.

Его я прозвал Джерри – по ассоциации с Томом, которая напрашивалась сама собой. Кто же не слышал о Томе и Джерри, двух известных повесах Георгианской эпохи, о которых мне столько рассказывал в свое время покойный отец! Оба моих охотника были примерно одного возраста, где-то между тридцатью и сорока, и принадлежали к христианской вере, причем абиссинец оказался протестантом. Храбрости и умения обоим было не занимать, вот только Том отличался большей решительностью, а Джерри – хладнокровием и упрямством (возможно, таким образом давала о себе знать его европейская кровь).