часто, будучи поражены сильными световыми эффектами, помещенными на переднем или среднем фоне, не замечаем с первого взгляда фигур, поставленных на заднем фоне, видных нам лишь позднее, Крейслер только теперь заметил на картине темную фигуру, закутанную в длинный плащ и убегающую через дверь; в руках убийцы сверкал кинжал, озаренный небесным лучом, сам же он, убегая, оглянулся назад, и лицо его приняло страшное выражение ужаса.

Как молния, поразила Крейслера мысль о необычайном сходстве лица убийцы с лицом принца Гектора; кроме того, ему показалось теперь, что и выздоравливающего юношу он видел где-то, хотя мельком. Какая-то странная боязнь, непонятная ему самому, удержала его от желания сообщить эту мысль аббату. Он спросил его только, не находит ли он неподобающим, неприличным, что художник поместил на картине разные принадлежности современного костюма, хотя и в тени.

Действительно, на переднем фоне картины виднелся в тени, столик, рядом с ним стул, на спинке которого висела турецкая шаль, на столике же виднелась офицерская фуражка с султаном и сабля. На юноше была современная рубашка, жилет, застегнутый доверху, и темный, тоже наглухо застегнутый, сюртук, покрой которого, однако, был очень живописен. Одеяние Мадонны напоминало картины лучших старых мастеров.

– Я не вижу во всем этом решительно ничего шокирующего, – возразил аббат на вопрос Крейслера, – напротив, я думаю, что, если бы художник, хотя в частностях, уклонился от истины, он доказал бы этим, что не Божественной благостью он руководится, а мирской суетностью. Он должен был представить чудо так, как оно произошло, правдиво передать место, обстановку, одежду изображаемых лиц; всякий с первого взгляда должен видеть, что чудо произошло в наши дни, и картина набожного монаха является, таким образом, прекрасным трофеем торжествующей церкви в эти дни неверия и развращенности.

– И однако же, – проговорил Крейслер, – эта фуражка, сабля, шаль, стол, стул – словом, все это производит на меня какое-то отталкивающее впечатление; мне кажется, что художник поступил бы очень благоразумно, если бы удалил с картины все, что в ней нарисовано на переднем фоне, и, кроме того, сам, сняв с себя сюртук, надел какое-нибудь драпировочное одеяние. Согласитесь, досточтимый отец, можете ли вы представить себе лиц из Священного Писания в современных костюмах. Разве все это не показалось бы вам возмутительной профанацией? И однако же старые мастера, в особенности немецкие, беря сюжетом библейские и евангельские сцены, всегда рисовали костюмы своей эпохи; существует мнение, что те одежды были живописнее, пригоднее для целей художника, нежели современные, нелепые и совершенно не эстетические, но это ошибка, многие старые моды доходили до крайних преувеличений, можно сказать, до чудовищности. Вспомните высокие башмаки с кривыми загнутыми носками, оттопыривающиеся шаровары, куртки с разрезными рукавами; женские одежды были еще безобразнее: на многих старых картинах мы видим, что молодая, цветущая, прекрасная девушка имеет вид старой, суровой матроны, и все это благодаря одному платью. Однако же картины эти никому не казались шокирующими.

– Видите ли, любезнейший мой Иоганн, – возразил аббат, – я могу в немногих словах объяснить вам разницу между прежним временем, исполненным религиозности, и теперешним, гораздо более развращенным. Раньше образы Священной истории так глубоко коренились в жизни человека, так всецело проникали ее, что каждый как бы видел чудеса перед собой, ежедневно на глазах у каждого чудеса как бы совершались вновь, свидетельствуя о славе Господней. Таким образом для религиозного живописца события Священной истории, к которым он был обращен всем сердцем, совершались в современной для него обстановке; царство благости совершалось среди людей, которых он всегда видел, и то, что созерцал, он тотчас заносил на полотно. В наши дни события Священной истории далеки от нас, они уже являются для нашего ума, как слабое воспоминание о далеком прошлом. Напрасно борется с самим собой художник, желая достичь ясного созерцания задуманных образов: он не в силах этого сделать, так как светские влияния испортили его, хотя, быть может, он сам того не сознает. Но объяснять невежеством манеру старых мастеров рисовать современные им костюмы так же нелепо и смешно, как в наше время достойно смеха стремление молодых художников, беря сюжеты из Священного Писания, рисовать средневековые костюмы, безвкусные и странные; этим они показывают только, что образы, которые они хотят создать, не представляются им в сфере действительности, а просто являются результатом подражания образцам старого искусства. Итак, любезный Иоганн, реальная обстановка нашей жизни – слишком пошлая, она идет решительно в разрез с чудесными легендами, мы никак не можем представить себе эти чудеса совершающимися среди нас; потому-то изображение подобных сцен наряду с изображением современной обстановки, кажется нам безвкусным, нелепым, даже кощунственным. Но раз Высшей Силе угодно, чтобы среди нас свершилось чудо, нельзя допускать изменений в костюме. Отлично, повторяю я, вполне уместно и похвально поступил автор этой картины, сделав явное указание на современную действительность, именно те самые предметы, которые шокируют вас, любезный Иоганн, наполняют меня священным трепетом. Мне чудится, что я сам был в этой тесной комнатке, в Неаполе, где, два года тому назад, совершилось чудесное пробуждение этого юноши.

Слова аббата вызвали в уме Крейслера самые разнородные суждения. Во многом он должен был с ним согласиться. Однако, ему показалось, что, говоря о высокой религиозности старого времени и развращенности нового, аббат выказал себя чересчур монахом, выказал излишнюю склонность к нездоровому культу предзнаменований, чудес, болезненного экстаза, – всего того, в чем вовсе не нуждается набожный, детски-верующий христианин.

Однако все свои соображения Крейслер сберег про себя и продолжал безмолвно созерцать картину. Но при ближайшем рассмотрении физиономия убийцы все более и более убеждала Крейслера, что живым оригиналом этой фигуры был не кто иной, как принц Гектор.

– Досточтимый отец, как будто бы я вижу там, на заднем фоне, удалого вольного стрелка, который охотится за благороднейшим животным, именно за человеком. На этот раз он взял прекрасную заостренную рогатину и метко попал в цель. С огнестрельным оружием он обращается, очевидно, гораздо хуже, так как недавно он дал чертовски скверный промах по весьма прекрасному оленю. Мне очень хочется поразузнать, хотя бы в беглом эскизе curriculum vitae этого решительного и почтенного мужа!

– Оставьте это пока, капельмейстер, – сказал аббат. – В скором времени для вас ясно станет многое, что теперь находится под покровом неизвестности. Многое вас должно обрадовать, я хорошо вижу это теперь. Странно, очень странно, что в Зигхартсгофе находятся относительно вас в большом