более молодого и в офицерском мундире. Когда…

Раздел четвертый

Благотворные последствия высшего образования – Месяцы полной возмужалости

(М. прод.). Трогательная речь Гинцмана, заупокойная трапеза, нежная Мина, вновь обретенная Мисмис, танцы – все это пробудило в груди моей диссонанс самых разнородных чувств, так что, в конце концов, я, как говорится, не мог найти себе места, не знал ни покоя, ни отдыха, и, обретаясь в безутешной тревоге, даже пожелал лежать в подвале, покоясь в могиле, наподобие друга Муция. Состояние, понятно, было ужасное. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы во мне не жил дух высокой поэзии, подаривший меня прекрасными стихами, которые я не преминул занести на бумагу. Божественный характер поэзии главным образом и проявляется именно в том, что стихотворное сочинительство вызывает в душе особое чувство внутреннего довольства, – даже в том случае, когда подыскивание рифм заставляет пролить не одну каплю пота; подобное чувство довольства преодолевает все земные горести и нередко способствует даже забвению голода и зубной боли. Если у стихотворца жестокий рок отнял мать, отца или супругу, конечно, при каждой такой потере он должен быть вне себя; но, создав в мысли чудные элегические стихи, воспевающие утрату дорогого существа, он не будет более отчаиваться и пожелает еще раз жениться, чтобы не отказаться от надежды иметь новый предлог к такому трагическому вдохновению.

Вот стихи, сильно и правдиво изображающие мое душевное состояние, равно как и переход от страдания к радости:

Кто бродит в глубине подвала?

Кто возмутил его покой?

Чья песнь печально прозвучала,

Кто там зовет меня с тоской?

Там друг лежит во тьме могилы,

В тиши блуждает дух его,

Ко мне взывает он, унылый,

Ждет утешенья моего.

Но нет! Спокойный, чуждый муки,

Он спит в могиле вечным сном!

К супругу мчатся эти звуки,

Поют о счастии былом!

И вот я здесь, любить готовый;

Но чьи-то когти мне грозят,

И чей-то вижу я суровый,

И гневный, и ревнивый взгляд!

О, что за чувство грудь мне сжало?

Куда мне скрыться от жены?

Передо мной она предстала,

И взоры ей поражены!

Она идет, идет украдкой,

Все ближе чары красоты;

В подвале льется запах сладкий,

В душе – светло, в уме – мечты!

Возврат любви… Утрата друга…

В груди восторг… Упрек судьбе…

Сомнений яд… О, дочь… Супруга…

О сердце! Гибнешь ты в борьбе!..

Но это злое наважденье!

Поминки, танцы – все обман!

Как муж, чуждайся увлеченья, —

И ты излечишься от ран!

О, прочь, обманчивые тени!

Стремлений высших полон я!

О кошка, чадо заблуждений,

Полна ошибок жизнь твоя!

Ни слова, опустите очи,

О Мина, Мисмис! Лживый род!

Ты – яд, ведущий к смертной ночи!

Бегу… Отмщенья Муций ждет!

О, друг мой! Каждое жаркое —

Напоминанье мне о нем!

В нем было сердце не людское!

Клянусь таким же быть котом!

Пусть песья хитрость поразила

Тебя, мой благородный брат, —

Но месть близка, и ждет могила

Того, кто кровь пролить был рад!

Сейчас я полон был мученья,

Меня томил душевный гнет,

Но мне навеял утешенье

Моей фантазии полет!

Мне лучше, мне отрадней стало,

И аппетит я ощутил:

Ведь мне, как Муцию, пристало

И петь, и есть по мере сил!

Искусство! Высших сфер созданье!

Приют от скорби и тоски!

Звучите, сладкие рыданья,

Звените, нежные стишки!

Я слышу тихий женский лепет,

Он перейдет из рода в род:

Поэт, ты будишь в сердце трепет!

Нежнейший Мурр! Нежнейший кот!..

Стихотворство оказало на меня самое благотворное действие; не ограничившись этим поэтическим созданием, я написал целый ряд новых стихотворений – все с одинаковой легкостью и с одинаковым успехом. Охотно бы сообщил их тотчас же благосклонному читателю, но я намерен издать отдельную книжку, где будут помещены все эти стихотворные произведения наряду с некоторыми остроумными афоризмами и экспромтами, которые созданы мною в минуты досуга и до того остроумны, что я чуть не умер со смеху над ними, книга будет носить общее заглавие: «Творения, порожденные мною в часы вдохновения». К чести своей могу сказать, что даже в месяцы юности, когда еще не отшумела буря страсти, светлый разум, тонкое чувство меры всегда брали в душе моей перевес над чувственным опьянением. Таким образом, мне удалось вполне погасить внезапно вспыхнувшую любовь к прекрасной Мине. При спокойном рассмотрении я увидел, что в моем положении такая страсть несколько смешна: сверх того, я узнал, что Мина, несмотря на всю свою видимую скромность и робость, – довольно своенравная капризница, способная в известных случаях выцарапать глаза каждому юноше-коту, хотя бы самому благовоспитанному. Во избежание подобных неприятностей я всячески уклонялся от каких-либо встреч с Миной. Еще более опасаясь странных притязаний Мисмис и ее наклонности к преувеличениям, я не желал видеть ни ту ни другую, сидел в своей одинокой комнате и не делал посещений ни в подвал, ни на чердак, ни на крышу. По-видимому, это нравилось мейстеру: с полного его соизволения я садился на письменный стол и штудировал или, расположившись на кресле за его спиной, вытягивал шею, подсовывал ее под руку мейстера и заглядывал именно в ту книгу, которую он читал. Таким образом мы проштудировали с мейстером несколько прекрасных книжек, как, например, Агре De prodigiosis naturae et artis operibus, Talismanes et Amuleta dictis, «Мир чудес» Беккера, «Памятную книжку» Франциска Петрарки. Такое чтение необычайно развлекло меня и дало моему гению новое направление.

Однажды мейстер ушел из дому, солнце блистало дружески-приветливо, сквозь окно обворожительно вливались вешние благоухания; забыв свои намерения не оставлять комнату, я отправился на крышу совершить прогулку. Но едва я пришел туда, как тотчас же заметил вдову Муция, показавшуюся из-за дымовой трубы. В страхе я остался неподвижным, как прикованный к месту, уже предвкушая все упреки, все порицания. Напрасно! Немедленно вслед за ней показался юный Гинцман и обратился к прекрасной вдове, называя ее нежными именами. Остановившись на минуту, они сказали друг другу несколько теплых слов, обменялись несомненными знаками сердечной нежности и потом быстро проследовали мимо, не