Вопреки распространенному мнению, фильмы века джаза никак не повлияли на нравы того времени. Общественная позиция продюсеров отличалась робостью, старомодностью и шаблонностью – например, до 1923 года, когда в журналах уже вовсю трубили о молодом поколении и это давно уже перестало быть новостью, в кино никто даже намеком не попытался это показать. Появилось несколько невнятных поделок, а затем – Клара Боу в «Золотой молодежи», и голливудские халтурщики тут же загнали тему в ее целлулоидный гроб. В кино век джаза оказался отражен ничуть не больше, чем в голове у миссис Джиггс, улавливавшей только бросавшиеся в глаза поверхностные детали. Без сомнений, так вышло и благодаря цензуре, и благодаря специфическим условиям киноиндустрии. Так или иначе, но век джаза стремительно несся вперед, черпая энергию на огромных заправочных станциях, где вместо бензина в него закачивали деньги.

В пляс пустились и люди старше тридцати, и люди ближе к пятидесяти. Мы, старички (тут мы наступаем на пятки Ф. П. А.), припоминаем тот шум, который поднялся в 1912 году, когда сорокалетние бабушки отшвыривали прочь костыли и бежали на уроки танго и «кэстл-уока». Спустя двенадцать лет дама, собираясь в Европу или в Нью-Йорк, могла в числе прочих вещей захватить с собой и зеленую шляпу, но Савонаролы были слишком заняты, тщетно пытаясь спасти давно издохших лошадей в собственноручно воздвигнутых ими авгиевых конюшнях. Общество, даже в небольших городках, теперь разделилось и обедало раздельно, и «трезвый стол» лишь понаслышке знал о том, что происходит за «веселым столом». За «трезвым столом» мало кто остался. Его былое украшение – не пользовавшиеся популярностью девицы, смирившиеся с тем, что им, быть может, уготован возвышенный удел воздержания, в поисках интеллектуальной компенсации открыли для себя Фрейда и Юнга и вновь ринулись в бой.

К 1926 году всеобщая сексуальная озабоченность начала надоедать. (Мне вспоминается, как одна юная мамаша, вполне довольная своей семейной жизнью, спрашивала у моей жены совета, «не стоит ли прямо сейчас завести интрижку», не имея при этом в виду никого конкретного – просто «когда мне будет уже сильно за тридцать, это ведь будет выглядеть несколько унизительно, не правда ли?».) На какое-то время распространявшиеся подпольно пластинки с негритянскими песенками, с их фаллическими эвфемизмами, превратили все вокруг в один сплошной намек, и одновременно пошла волна эротических пьес; галерки театров были битком набиты юными старшеклассницами, жаждавшими узнать, как романтично быть лесбиянкой, что вызвало протест со стороны Джорджа Джина Натана. А затем один молодой продюсер, напившись из ванны с шампанским, в котором купалась красавица, совершенно потерял голову и угодил за решетку. Его жалкая попытка продемонстрировать романтическое мироощущение все же имеет какое-то отношение к веку джаза, но вот его «сокамерница» Руфь Снайдер ассоциируется с ним лишь благодаря таблоидам; «Дэйли Ньюс» тогда со смаком описывала для гурманов, как ее вот-вот «подготовят, она зашкворчит и ПОДЖАРИТСЯ!» на электрическом стуле.

Веселые и беспечные составляющие «высшего общества» разделились на два потока: один устремился в Палм-Бич и Довиль, а другой – не такой многочисленный – на летнюю Ривьеру. На летней Ривьере можно было позволить себе гораздо больше, и что бы там ни происходило, все это, казалось, имело какое-то отношение к искусству. С 1926-го по 1929-й, в период расцвета мыса Антиб, в этом уголке Франции доминировали те, кто сильно отличался от преклонявшихся перед европейскими традициями американцев. На Антибе делали все что угодно: к 1929 году в этом средиземноморском раю для пловцов никто не плавал, разве что в полдень с похмелья разок окунался в море. Берег там представляет собой живописнейшее нагромождение крутых скал, но с них ныряли лишь слуги из местных да случайные юные англичанки; американцы же дни напролет просиживали по барам, сплетничая друг о друге. И это свидетельствовало о том, что нечто подобное происходило и на родной земле: американцы утратили твердость характера! Признаки этого были повсюду: Олимпийские игры мы все еще выигрывали, но чемпионами становились граждане, в чьих фамилиях было все меньше и меньше гласных; команды – например, «Ирландские бойцы» из университета «Нотр-Дам» – составлялись сплошь из «свежей крови» из-за океана. Как только у французов появился интерес, к ним автоматически уплыл «Кубок Дэвиса», ведь у них была воля к победе. В городках на Среднем Западе теперь стали застраивать пустыри – и мы, не считая кратких школьных лет, в итоге совсем перестали заниматься спортом, в отличие от британцев. Упорство одержало верх над талантом. Конечно, если бы нам захотелось, все резко бы изменилось – от предков у нас все еще сохранились запасы энергии; но, взглянув на себя в 1926 году, мы вдруг обнаружили, что у нас дряблые мышцы, толстое брюхо и задирать сицилийцев нам уже не стоит. Жалкие подобия Ван Бибера! Видит Бог, в стране Утопии были совсем другие идеалы… Даже гольф, который когда-то считался игрой для ленивых, последнее время стал нам казаться чересчур напряженным – появилась его еще более вялая разновидность, тут же пришедшаяся всем по вкусу.

К 1927 году налицо был широко распространившийся невроз; его легким симптомом, подобным нервному постукиванию ногой, стало всеобщее увлечение кроссвордами. Мне вспоминается, как один мой знакомый экспатриант получил письмо от одного нашего общего друга; в нем тот звал его домой, дабы возродиться, коснувшись родной земли, дарующей каждому своему сыну силу и бодрость. Письмо было очень сильное, оно глубоко тронуло нас обоих, пока мы не заметили, что отправлено оно было из санатория для нервнобольных в Пенсильвании.

К этому времени мои сверстники стали исчезать в черной пасти насилия. Один из моих университетских друзей убил жену и покончил с собой на Лонг-Айленде, другой «в результате несчастного случая» упал с крыши небоскреба в Филадельфии, еще один – уже по собственной воле – шагнул с крыши небоскреба в Нью-Йорке. Одного убили в подпольном баре в Чикаго; еще одного жутко избили в нью-йоркском подпольном баре, и он приполз умирать домой, в Принстонский клуб; еще одного поместили в психиатрическую лечебницу, и там какой-то маньяк раскроил ему череп топором. И обо всех этих катастрофах я знаю не понаслышке – все это были мои друзья; более того, все это произошло не во времена депрессии, а во время бума!

Весной 1927 года на небосклоне сверкнуло нечто яркое и чуждое. Юный уроженец Миннесоты, совсем не похожий на представителей своего поколения, совершил героический поступок, и люди в сельских клубах и подпольных барах на миг поставили бокалы на стол и вспомнили о мечтах ушедшей юности. Быть может, полет представлялся им наилучшим выходом, а может, наша беспокойная кровь почувствовала новый фронтир в бескрайнем воздушном пространстве? Но к тому времени наш образ жизни уже окончательно нами завладел, и век джаза продолжился, и все налили еще по одной!

И все же американцы продолжали бродить по свету; друзья постоянно куда-то уезжали: кто в Россию, кто в Персию, кто в Абиссинию, кто в Центральную Африку. К 1928 году в Париже стала ощущаться нехватка воздуха. С каждой новой партией качество извергаемых бумом американцев падало, а ближе к концу вновь прибывающий груз этих безумных пароходов производил уже прямо-таки зловещее впечатление. Это больше не были обычные папа, мама, сын и дочка, бесконечно превосходившие таких же европейцев по части доброжелательности и любопытства; приезжали какие-то невообразимые неандертальцы, верившие во что-то этакое, вычитанное ими когда-то в каком-то грошовом романе. Я помню одного итальянца на пароходе;