не обязаны, поскольку претензии необоснованны. Это все, что мы можем для вас сделать. Советую быть внимательнее. Двор распустить, долги заплатить – вот мой совет.

– Ваше Величество… – начинает Яков, но умолкает, а затем добавляет: – Нельзя ли наедине?

Император нетерпеливо машет рукой, женщины выходят. В соседней комнате присаживаются за изящный столик, графиня Кински приказывает подать оршад[209]. Его еще не успели принести, а за дверью уже слышится раздраженный голос императора.

Эва набирается храбрости и дрожащим голосом, опустив глаза, говорит, словно желая заглушить тот голос, разгневанный:

– Мы просим о помощи не только ради нас самих, но и ради всего города. Без нас Брюнн опустеет, купцы уже жалуются на низкие доходы после того, как нам пришлось отослать часть нашей братии.

– Я сочувствую жителям Брюнна, что они потеряют таких гостей, как вы, – любезно отвечает графиня Кински. Она красивая, по типу напоминает Эву: невысокая, с большими темными глазами и густыми черными волосами.

– Если бы вы, княгиня, изволили заступиться за нас… – начинает Эва, челюсти сжаты, слова протискиваются с трудом.

– Вы переоцениваете мое влияние на императора. Наше дело – удовольствия, высокие материи.

Воцаряется тишина, враждебная, неприятная. Эва чувствует, что она вся мокрая. Под мышками на шелке появляются пятна пота, и это вконец лишает ее уверенности в себе. Ей хочется плакать. Внезапно дверь открывается, женщины встают. Император выходит первым, на дам не смотрит, за ним следует секретарь.

– Мне очень жаль, – просто говорит графиня Кински и уходит вслед за императором. Когда они исчезают, Эва выдыхает и вдруг чувствует себя легкой, словно листок бумаги.

Томас фон Шёнфельд и его игры

Они возвращаются молча, за всю дорогу не проронив ни слова. Вечером Яков не спускается в общую комнату. С ним, как обычно, Звежховская. На ужин Яков велит подать себе только два крутых яйца, больше ничего.

На следующий день он начинает отсылать молодежь по домам. Удается быстро продать элегантную коляску и фарфор. Остальные мелкие вещи оптом скупает торговец из Франкфурта. Эва старается не бывать в городе, ей стыдно, потому что она повсюду кому-нибудь должна.

Через месяц после аудиенции в Брюнн приезжает Томас фон Шёнфельд. Он возвращается из-за границы, привозит барышне коробку шоколадных конфет. Эва написала ему несколько отчаянных писем с просьбой о помощи. В каждом упоминается долговая тюрьма.

– Проблемы – неотъемлемая часть жизни, подобно тому, как пыль является частью прогулки, – говорит Томас, когда они втроем выезжают за город, на любимые Яковом лесные дорожки. Прекрасная летняя погода. Утро прохладное, потом наверняка будет жарко. Это полезно для здоровья – немного померзнуть в преддверии жары.

– Такой уж я человек, и, вероятно, этим отличается все наше семейство: мы всегда стараемся подмечать добрые стороны всего, что приносит жизнь, – продолжает Томас. – Да, кое в чем мы потерпели неудачу, но в других делах преуспели. Целебный бальзам пользуется большой популярностью даже здесь, в Вене, я стараюсь распространять его с осторожностью и только среди знакомых и надежных людей.

Его болтовня раздражает Эву.

– Да, – перебивает она. – Мы все знаем, что доход от бальзама не в состоянии обеспечить нам даже малую часть того образа жизни, к которому мы привыкли, не говоря уже о содержании двора.

Томас идет следом за Эвой и сбивает верхушки крапивы острым концом своей бамбуковой трости.

– Поэтому скажу со всей откровенностью, – обращается он к Якову. – Я с облегчением узнал, что ты, Господин, недавно приказал братьям и сестрам и всей этой банде нахлебников возвращаться домой. Это добрый знак.

– Мы также избавились от большой части движимого имущества… – добавляет Эва.

Отец молчит.

– Очень хорошо, это позволит взять себя в руки и сделать следующий шаг, который я вам, дядя, настоятельно рекомендую.

Лишь теперь Яков подает голос. Он говорит тихо, чтобы услышать, приходится напрячь слух. Он всегда так поступает, когда сердится, – это своего рода предварительное насилие: заставить собеседника прислушиваться.

– Мы отдали тебе деньги, которые собрали наши братья и сестры. Ты обещал приумножить их на бирже. Говорил, что одалживаешь под проценты. Где они?

– Будут! Вне всяких сомнений, – Томас начинает волноваться. – Нас ждет война, это совершенно точно. Император должен выполнить свои обязательства перед Екатериной, и она нанесет удар по Турции. Я получил добро на крупные поставки для армии, а тебе известно, что я знаю всех – всех! – важных людей в Европе.

– То же самое ты говорил, когда мы везли сюда перегонные кубы и реторты.

Томас разражается смехом, немного искусственным.

– Ну да, я ошибся. Все ошиблись. Насколько я знаю, никому не удалось получить золото, хоть и ходят какие-то слухи. Однако есть нечто гораздо более определенное, чем сотни экспериментов в ретортах, все эти нигредо и конъюкции[210]. Новая алхимия – умелые инвестиции. Инвестировать смело и доверяя внутреннему голосу, точно так же как действует в своей мастерской алхимик, – экспериментировать и рисковать…

– Однажды мы уже потерпели фиаско. – Яков присаживается на упавший ствол дерева и концом трости разрушает муравьиную тропу. Он повышает голос:

– Ты должен нам помочь.

Томас останавливается перед Яковом. На нем шелковые чулки. Темно-зеленые панталоны обтягивают худые бедра.

– Я должен тебе кое-что сказать, дядя, – говорит он, помолчав. – Тобой заинтересовались мои товарищи. От императора ты больше никакой поддержки не получишь, а от них – да. Твоя миссия здесь окончена. У императора есть советники, которые настроены против тебя, это очевидно. Я сам слышал, что о тебе говорят как о шарлатане, несправедливо сравнивают с теми жуликами, которых полно при любом королевском дворе. Ваш кредит в Вене закрыт, а я в данный момент не могу оказать тебе никакой поддержки, так как сам планирую крупные операции и предпочел бы, чтобы мое имя никак не связывали с твоим.

Яков встает и приближает свое лицо к лицу Томаса. Его глаза темнеют:

– Так ты теперь меня стыдишься!

Яков разворачивается и быстро шагает назад, смущенный Томас, оправдываясь, следует за ним:

– Я никогда тебя не стыдился и никогда не стану. Мы относимся к разным поколениям, и если бы я родился тогда, когда ты, то, возможно, стремился бы стать таким, как ты. Но теперь правила игры изменились. То, что ты говоришь, я бы хотел делать. Ты ждешь мистических знаков, какого-то заговора балакабен, а мне кажется, что освободить человека можно проще и не в области мистики, а здесь, на земле.

Эва в страхе глядит на отца, уверенная, что дерзость Томаса вызовет приступ гнева. Но Яков спокоен, он идет, наклоняясь вперед, смотрит себе под ноги. Томас