что-то сказать мне, даря эту крошку во времена, исполненные сомнений и тщеты, – мне, который никогда не был хорошим семьянином; мы с женой тогда уже редко общались в смысле плотском и давно перестали надеяться стать родителями. Что хотел сказать Бог, одарив меня Розалией? Думаю, что таким образом он вновь утверждал меня в забытой роли отца, напоминал о ней, чтобы я взял на себя заботу о сыновьях Якова.

Поэтому я с радостью возвратился в Варшаву, где занялся своими делами, а также исполнением обязанностей по отношению к нашей большой семье, но прежде всего окружил заботой двух сыновей Якова: Юзефа и Роха (Розалию временно оставив у ее теток), которым уделял больше внимания, чем своим собственным. Они учились, готовились стать офицерами. Яков хорошо знал, что́ делает, отдавая их под мою опеку, потому что я старался, чтобы варшавская среда их не развратила, и испытывал к ним особую привязанность, особенно к старшему, Роху, казавшемуся мне ближе; и я много раз пересчитывал по пальцам темные ченстоховские месяцы, когда он появился на свет и когда Яков меня возвысил, великодушно простив мне мой проступок. Но Рох всячески избегал меня и даже выказывал особую неприязнь. Казалось, мальчик меня стыдится: я был для него недостаточно поляком, слишком евреем, мой певучий акцент его раздражал, а сам я вызывал отвращение. Приближаясь ко мне, он морщил нос и говорил: «Луком пахнет», что меня очень огорчало. Юзеф, подначиваемый старшим братом, также бывал со мной груб, но иногда – случалось – проявлял и нежность: думаю, кроме меня, у них не было ни одного близкого человека. Да и жилось этим мальчикам непросто: постоянно по чужим углам, потом по интернатам Рыцарской школы; вроде бы избалованные, но считающиеся чудаковатыми, они сделались своенравны, держались друг за друга, словно весь прочий мир был им враждебен. Тщательно скрывали свое еврейское происхождение, всегда старались быть больше поляками, чем их польские товарищи.

В свое время их отправили к пиаристам. Сначала Роха – я спрашивал его, как там живется, а он со слезами жаловался, что будят в шесть утра, потом сразу месса, после мессы – кусок хлеба с маслом, а кофе только за деньги. В восемь часов снова в класс – и уроки до полудня. Потом обход территории, если ты дежурный, и обед. До двух часов разрешалось играть в саду на заднем дворе монастыря, а потом – опять занятия, до пяти. До восьми вечера они учились и выполняли домашние задания, а потом оставался всего один час для игр – с восьми до девяти. В половине десятого дети ложились спать. И так каждый день. Разве это называется жизнь счастливого ребенка?

Им там усиленно внушали, что шляхетское происхождение – случайность и перст слепой судьбы, а подлинное дворянство состоит в добродетели и служит стимулом к оной, поскольку без добродетели, способностей и хороших манер – тщета и суета. Из наук их там как следует учили латыни, чтобы потом изучать другие дисциплины. Еще математика, иностранные языки, всеобщая история и история Польши, а также география и современная философия. Обязательное чтение газет на иностранных языках. А также нечто за гранью моего понимания – «экспериментальная физика» с практическими занятиями, по-моему, если верить рассказам Юзефа, более напоминавшая практики алхимиков.

Позже, в Кадетской школе, где они оказались, получив дворянский титул и сделавшись графами Франк, их приучили не распространяться о себе, хранить молчание, ни с кем особенно не сближаться. Рох, худосочный, рыжий, нервный, компенсировал робость излишней бравадой, а позже возлияниями. Юзеф же, с его нежным цветом лица, более походил на девушку. Иногда, глядя на него, я думал, что юношу удерживает только кадетский мундир и если его снять, то Юзеф Франк выльется оттуда, словно пахта. Юзеф был выше Роха и лучше сложен, с большими глазами, как у сестры, и полными губами, всегда коротко пострижен. Тихий и уступчивый, этим он немного напоминал Франтишека Воловского.

На праздники мальчики приезжали либо ко мне, либо к Франтишеку, и я пытался передавать им учение и идеи правоверных, хотя они очень этому противились. Вроде бы слушали, но были так рассеянны, как случалось раньше, когда отец наказывал их за каждый проступок, считая, что сыновей следует держать в узде. Часто, еще в Ченстохове, я их жалел, особенно Роха, который до смерти Ханы все свое детство провел в заточении и весь его мир составляли офицерская комната и небольшой дворик перед башней, а товарищами детских игр были вояки и порой монахи-послушники. Он казался мне растением, выращенным в погребе, в сырости, может, поэтому мальчик был таким мелким и худосочным, таким невзрачным. Как такое существо могло стать преемником Якова? Яков не любил его и не уважал, казалось, сыновья раздражают его одним своим видом. Поэтому я сам ими занялся. Но не сумел стать отцом этим потерянным душам.

В свое время мне также предстояло сыграть роль, подобную той, которую мы с реб Мордке играли давным-давно в наших путешествиях, – свахи. Сначала Яков предназначил сыновьям жен из высокородной шляхты, потому что тогда он всех направлял вовне – пускай женятся и выходят замуж за чужих. Но это продолжалось недолго.

Я всегда думал, что мы должны держаться вместе, иначе нам не выжить. Мой сын Арон, единственный ребенок Леи, женился на Марианне Пётровской, внучке Моше Котляжа, мои внуки росли теперь в Варшаве, и мы прилагали все усилия, чтобы дать им хорошее образование. Мою старшую дочь уже просватали за младшего сына Хенрика Воловского. Мы не хотели, чтобы девочка выходила замуж слишком рано, поэтому дожидались, пока она повзрослеет.

Однажды на улице в Варшаве я встретил Моливду. Я был удивлен, потому что он совсем не изменился, разве что похудел, – лишь когда он снял шапку, оказалось, что и полысел также, – но лицо, характерная походка и все прочее казались прежними. Только одет Моливда был совершенно иначе – в чужеземное платье, некогда, возможно, элегантное, но теперь несколько потрепанное. Он не сразу меня узнал. Сперва прошел мимо, но потом вернулся, и я не знал, как себя вести, поэтому стоял, предоставляя ему возможность заговорить первым.

«Нахман, – сказал он удивленно. – Это ты?»

«Ну, я. Только я Петр Яковский. Разве ты не помнишь?» – отвечал я.

«Что у тебя за вид? Я тебя помню другим».

«Я тоже могу сказать, что ты мне запомнился другим».

Он похлопал меня по спине, как когда-то в Смирне, взял под руку, и мы зашли во двор, смущенные и обрадованные одновременно. Я отчего-то был растроган, у меня