вдаль. У обочины был припаркован блестящий седан Питера Моргана, а сам Морган сидел напротив Билла и мрачно глядел в свою чашку кофе.

Билл Уэстерфилд наблюдал, как редкие снежинки в зимних сумерках совершают беспорядочные псевдоброуновские движения.

— Вот и наступила зима тревоги нашей, — сказал он тихонько.

— Нашей? — Морган нетерпеливо повел тяжелыми плечами и еще плотнее свел густые черные брови.

— Его.

Оба посмотрели вверх, словно могли проникнуть взглядом сквозь дерево и штукатурку. Но со второго этажа, где в большой кровати орехового дерева, украшенной резными виноградными гроздьями и ананасами, лежал старый Руфус Уэстерфилд, не доносилось ни звука. Он засыпал и просыпался в этой самой кровати уже семьдесят лет и предполагал, что в ней и умрет. Но сейчас над ним витала вовсе не смерть.

— Так и жду, что сейчас из люка в потолке выскочит Мефистофель и потребует чью-нибудь душу, — сказал Билл. — Его тревога… моя тревога… Не знаю. Все как-то слишком гладко идет.

— Тебе было бы легче, если бы на столбике кровати висел ценник? «Душа, одна штука, оплачено»?

Билл рассмеялся:

— Логично предположить, что кому-то придется заплатить. Для того чтобы совершить работу, надо потратить энергию. Это обычная цена, разве нет? За свою молодость Фауст расплатился душой.

— Значит, все-таки волшебство? — спросил Пит Морган, загибая вниз уголки своего тяжелого рта; линии на его лице сложились так, что в них появилось что-то мефистофельское. — Я-то все время думал, что я — эндокринолог.

— Ну да, ну да. Может, и Мефистофель тоже именно так это делал. Ведь у нас получается?

Наверху раздались шаги сиделки по голому дощатому полу, послышалось бормотание голосов: один — тихий, другой — по-старчески сиплый, но еще сохраняющий глубину и обертона, которые Билл Уэстерфилд очень смутно помнил с самого детства.

— Получается, — согласился Пит Морган и побрякал кофейной чашкой на блюдце. — Что-то ты невесел. Почему?

Не отвечая, Билл поднялся и прошелся по комнате. В дальнем конце он остановился, повернул и возвратился с гримасой на худом лице — такой же, как на лице Моргана.

— Нет ничего плохого в том, чтобы обратить биологические часы вспять, если можешь, — заявил он. — У отца не было никакой Маргариты. Он так поступает не из эгоистических соображений. Мы ведь не делаем с источником молодости ничего предосудительного, потому что не славы ищем, верно?

Морган посмотрел на него из-под кустистых черных бровей:

— Руфус — морская свинка. Морские свинки печально известны тем, что совершенно бескорыстны. Мы работаем ради будущих поколений, а также ради нимба, который появится вокруг наших голов, когда мы умрем. Ты это хотел от меня услышать? Что такое с тобой, Билл? Ты раньше никогда не был таким щепетильным.

Билл еще раз прошелся по комнате, шагая быстро, словно хотел добраться до дальнего угла прежде, чем поменяет мнение. Вернулся он с фотографией в рамке.

— Хорошо, смотри. — Он порывисто бросил ее перед другом.

Морган поставил чашку и развернул фотографию к свету, прищурившись, чтобы разглядеть изображенное лицо.

— Вот таким отец был десять лет назад, — сказал Билл, — когда ему было шестьдесят.

В молчании Морган долго, не отрываясь, смотрел на фотографию. В тишине было слышно, как скрипит резная кровать, на которой ворочается Руфус Уэстерфилд. Сейчас он шевелился с большей легкостью, чем месяц назад, под грузом своих семидесяти лет. Для старого Руфуса время потекло вспять. Сейчас он снова приближался к шестидесяти.

Морган положил фотографию и посмотрел на Билла.

— Я понял, о чем ты, — с нажимом сказал он. — Это не совсем тот же человек.

* * *

Биологическое время — загадочная, неуловимая вещь. Не игра воображения заставляет год для ребенка тянуться бесконечно, а для его деда — лететь стрелой. Для пятилетнего малыша год действительно длинный — это пятая часть всей его жизни. Для пятидесятилетнего человека это всего лишь одна пятидесятая. И дело тут не в субъективном восприятии. Время неразрывно связано с физическим устройством человека, только в обратной зависимости. В молодости процессы в теле протекают настолько же быстро, насколько медленно тянется время. Зародыш в утробе пролетает через миллионы лет эволюции, подросток за десять лет преодолевает период, который, чтобы уравновесить перемены, потребует еще пятидесяти лет старения. Молодые поправляются быстро; старики, бывает, и совсем не поправляются. Глубже заглянул в загадки молодости и старости доктор дю Нуа в своей работе «Биологическое время», рассуждая о вселенной личного времени, в которой каждый из нас живет в полном одиночестве.

Руфус Уэстерфилд медленно двигался по своей вселенной обратно.

Другой исследователь, на этот раз некий доктор Франсуа, нашел другой знак, за которым Руфус и следовал, как Тезей по лабиринту, где в темноте притаился Минотавр. Доктор Франсуа тренировал своих подопытных так, что они могли стучать телеграфным ключом со скоростью три сотни ударов в минуту. Потом он применял жару или холод — осторожно, не отвлекая подопытных. И жара сокращала их восприятие времени. Тогда телеграфный ключ стучал еще быстрее. Академически говоря, они становились старше, когда их окружало тепло. В холоде время бежало медленнее, как в дни юности.

Конечно, все это не так просто. Сердечно-сосудистая система в машине человеческого организма нуждается в мощных стимулах, печень со временем почти перестает вырабатывать красные кровяные тельца. Для таких людей время не может обернуться вспять без посторонней помощи. Применялся и гипноз. Семьдесят загроможденных привычками лет требовали немало чистки, к тому же нужно было справляться и с более скрытыми проблемами. С представлением о самом времени, которое течет беззвучным потоком — и все быстрее и быстрее, чем ближе подходит край чаши.

— Это не тот человек, — повторил Морган без всякого выражения, глядя в лицо Биллу.

— Конечно, человек тот же самый. — Билл раздраженно дернул плечами. — Это отец в шестьдесят лет, не правда ли? Кто же еще?

— Тогда зачем ты мне это показываешь?

Молчание.

— Глаза, — осторожно сказал Билл после паузы. — Они… немного другие. Да и наклон лба тоже. И угол скул не… ну да, не совсем такой. Однако нельзя сказать, что это не Руфус Уэстерфилд.

— Мне бы хотелось их сравнить, — задумчиво сказал Морган. — Может, зайдем?

Когда они поднялись на верхнюю площадку, сиделка как раз закрывала за собой дверь.

— Он спит, — одними губами произнесла она, и ее очки блеснули в их сторону.

Билл кивнул, обошел ее и тихо открыл дверь.

За дверью была большая и пустая комната, и в почти монастырской ее простоте кровать с затейливой резьбой казалась неуместной. Тусклый ночник на столе у двери бросал, словно угасавший в камине огонь, длинные ломаные тени вверх — на стены и потолок.