Это я теперь сидела, я теперь сидела одна с кровавыми глазами, пришла моя очередь сидеть на этом диванчике с норочкой. Значит, дочь теперь сюда переедет, и мне тут места не останется и никакой надежды. Дочь моя займет большую комнату, Тимошу отправит с кроваткой ко мне, так. И на кухне будет праздновать одиночество, как всегда я ночами. Мне нет тут места! Я выхожу с абсолютно сухими глазами:

– Алена, можно поговорить? Ты способна меня выслушать?

Как ни в чем не бывало:

– Погоди, мама.

Мама! Кольнуло в сердце.

– Видишь, распаковываемся. Покорми старших, а?

– Так ты что, ввалилась жить? А?

– Тимоша, надо покормить Катьку. Ты можешь? А баба, видишь, не дает вам есть.

– Могу! – выпаливает Тимоша, взял эту толстую Катю за руку и заботливо повел в кухню мимо меня, как мимо столба. Мимо меня протопала эта пара, не замечая меня, только Катя сказала: «Уля?»

– Куда, там пусто!!! Пусто!

– Мамуля, – сказал Тимоша, – у нас есть два куска хлеба с маслом и конфетки, я могу поставить чайник.

– Куда, обваришься и обваришь ребенка, – закричала я, – Алена, последи, я ухожу срочно.

– Уходишь, – тускло говорит Алена.

Явно сама хотела куда-то уйти, оставив на меня всю свору.

– Ухожу, ибо: сегодня, – говорю я торжественно, – я забираю мать из больницы. Твою бабку.

– Бабушку? – бесцветно повторяет Алена с застывшим видом. – Зачем еще?

– Зачем? Вот вопрос так вопрос!

– Почему сегодня? Мама! – наконец говорит она. – Брось свои штуки! Тут трое детей!

– Да, да. Или ее сегодня через час отправляют в интернат для психохроников. Навеки.

– Ну и что, – говорит она.

– Что! Кто к ней туда будет ездить? Кто будет ее кормить? Ее там прибьют табуреткой, и всё.

– Ты будешь ездить, ты будешь кормить, как все эти годы кормила. Ты же ходила к ней? – язвительно намекает на что-то Алена. – Или нет, я что-то не понимаю. С чего вдруг такой переполох? Ты же получаешь ее пенсию? А? Ну и будешь к ней ходить.

– Это где-то три часа на электричке.

– Ничего. К своей матери поездишь. Или не поездишь. Пенсию-то ее ты аккуратно будешь получать?

– Не буду получать. У интернатных пенсию отбирают, ты что.

– Ах вот как, так бы и сказала, что тебе жалко денег, и мы будем из-за этого опять выносить ваши взаимные скандалы. Все детство прошло в криках, все самые лучшие времена. Кривая семья.

Я, с сухими глазами:

– Вот для того, чтобы у тебя была прямая семья, чтобы тебе не мешать, бабушка и оказалась там.

– Слышала эти басни много лет.

– Чтобы спасти твою семью, я ее убрала с твоего пути, а оказалось, для спокойствия Шуры, чтобы он тебя начал терпеть. Но не вытерпел!!! Никто!!!

Глаза ее наливаются слезами, все-таки что-то человеческое в ней еще осталось, со странным удовлетворением замечаю я, какое-то осталось у нее чувство стыда, неловкости за свой разврат.

– Мамуля, не плачь! – Тима откуда-то очутился рядом с ней.

– Сынок, ты где оставил Катю? Ее нельзя оставлять на кухне, живо вывернет на себя кастрюлю.

Я говорю:

– И еще Андрея-то нашего жена гонит.

– Так-к…

– Со всеми последствиями. Андрей-то пьет.

(Тут я прилгнула. Когда второй раз Андрей ворвался ко мне с криком, что его убивают, и я открыла дверь на эту провокацию, действительно за ним стояли те трое, держа по одной руке в карманах, а Тима плясал за моей спиной, сгорая от любопытства. Выяснилось, что тут долг восемьсот рублей. Я извинилась, закрыла перед носом сопровождающих лиц дверь и сказала, что позвоню в милицию. Андрей был бледен, и ему удалось убедить меня, что они убьют не только его, но и Тимошу. Мы все вместе пошли в мою сберкассу, и под их взглядами я сняла с книжки все, что там было, оплаканных шестьсот восемнадцать рублей, еще мамина страховка. Взамен Андрей обещал больше никогда меня не беспокоить, устроиться на работу, прекратить пить, лечь в больницу с пятой и прописаться к своей жене. Он плакал на коленях.)

– Семья! – протяжно вздыхает Алена.

Я:

– Бабушка будет в этой маленькой комнате. Я переселюсь на кухню в кресло-кровать. Если придет Андрей, место ему будет с бабушкой. Он бабин внук.

– Ничей он уже не внук. Я к нему приехала в гости с детьми, он пьяный посреди ночи начал бушевать.

– Когда?

– Сегодня ночью.

Так.

– Зажгли свет они с Ниной, начали выяснять отношения, а это он так нас гнал. Бей своих, чтобы чужие боялись.

– Он же обещал больше не пить!

– Он пьет не просыхая уже неделю, откуда-то деньги достал, поит дружков. Полный дом. Ну ладно, хоть эта комната моя! Наша!

– Так. Ну хорошо. Андрей… – Я глотаю слезы. – Сын, вот тебе сын.

Решение мое пришло абсолютно неожиданно. Свобода, свобода и свобода! Как странно, свобода в таком пространстве! Алена тоже не очень будет переживать. Из каких подземелий она воротилась, если комната восемнадцать квадратных метров на четверых ей кажется убежищем!

– Прошу политического убежища, – бормочет она, подбирая с полу и ставя обувь в ряд. Она читает мои мысли. – Как я жила! Мама!

Одна минута между нами, одна минута за три последних года.

– Нечего было рожать, пошла и выскоблила.

– Выскоблила – Колю? Да ты что!!!

– Господи, все же делают аборты с большими даже сроками… За деньги, – говорю я. – Абортируют вплоть до не знаю. За деньги!

– Какие деньги? Ты что, какие деньги? – забормотала она.

– Деньги с них! Надо было думать, когда ложилась под них! А ты брала с нас! Плять, – с сердцем сказала я и пошла собираться в поход.

Собираться в поход. Если я не поеду, ее уже увезут. Их увозят рано, их увозят, так, ее уже одели в два больничных халата, резиновые сапоги, полотенце на голову, такой холод, однажды ее так вели с рентгена, водили на рентген в другой корпус через двор, я пришла койка пустая, о как я перепугалась, ну зачем меня пустили смотреть на пустую койку, сестричка Марина пустила, отомкнула дверь в отделение, когда я поскреблась, а стучать нельзя, больные беспокоятся, и меня предупредили, Ревекка Самойловна еще тогда работала царствие ей небесное, а здравствуйте Мариночка это вам, что вы, что вы, это вам, а, пустяк ручка за 35 копеек, но мне и такую купить сложно, бегала по киоскам, везде за восемьдесят с гаком, ну проходите, и она ушла с ручкой, о как малыш плакал бедный плакал, дай порисовать этой ручечкой, его потрясло, что она красно-синяя, новенькая а теперь он плачет, теперь он не мой, да, моя мама уже стоит качается!