Рано утром он появлялся в моей квартире с газетой в дрожащей руке. Точно лозоходец, он умел обнаруживать все мерзости, что происходили на свете. Его зоркие глаза извлекали из мелкого шрифта местных новостей поразительнейшую чертовщину.

– Нужно сделать что-нибудь для незамужних матерей, – говорил он, например, или: – Вы знаете, господин В., что в городской психиатрической больнице избивают пациентов? Вы должны написать об этом стихотворение…

Мы пытались найти тринадцатому постоянную работу. Он выучился ремеслу ювелира. «Золото есть золото, – говорил он, – в нем нет грязи». После долгих уговоров его взял к себе помощником ювелир по фамилии Гольдшмит[106]. На несколько недель Вайсенштайн исчез. Когда он снова появился в кафе, голова его тряслась, а глаза покраснели.

– Люди такие плохие, – посетовал он. – Господин Гольдшмит хочет обвинить меня в клевете.

– Что вы там опять натворили, тринадцатый?

– Ничего! Я только сказал господину Гольдшмиту, что госпожа Гольдшмит – мадам Потифар[107].

– О, вы неисправимый наглец, Вайсенштайн!

– Но ведь это правда, госпожа Гольдшмит – мадам Потифар! Каждый день, когда старика не было дома, она ходила в неглиже и делала мне гнусные предложения. Я их строго отклонял. Тогда она отомстила мне, совсем меня унизила. Теперь господин хочет предъявить мне иск. Я должен покинуть этот злой город. Я хочу в Вену.

Вайсенштайн побледнел от страха. Мы собрали деньги на поездку. Мы послали его в Вену, надеясь, что в беззаботной столице найдется местечко для нашего правдолюбца.

Примерно три месяца спустя он снова стоял перед нами. Он приветствовал нас странным шипением. Когда он открыл рот, мы увидели, что у него выбиты последние зубы. Он грустно ответил на наши вопросительные взгляды:

– Да, снова неудача, господа. Случилось несчастье, на этот раз из-за религии…

Он рассказал о случае с Хуном и Ламмом. Это произошло в ночлежке для мужчин на Вурлитцергассе, ставшей всемирно известной из биографии современного немецкого путешественника. (Он остановился там как раз в то время, что и наш тринадцатый.) Хун был протестантским студентом-теологом, Ламм – кандидатом в раввинат. Оба претендента на должности по спасению души имели удовольствие стать соседями по постели нашего правдолюбца. Случилось то, что должно было случиться. Тринадцатый сказал прямо в лицо теологу, что он, Вайсенштайн, сознательно и намеренно солгал бы, утверждая, будто верит, что Господь Бог в образе Святого Духа оплодотворил земную женщину. С другой стороны, кандидата в раввины Ламма Вайсенштайн застал с поличным, когда тот поедал булочку с ветчиной. Вайсенштайн и его разоблачил как обманывающего свой народ неверующего лжеца. На этом оба вероисповедания заключили союз, напали ночью на тринадцатого и избили его под одобрительные крики половины обитателей ночлежки. Дело дошло до общей потасовки. Вмешалась полиция. Вайсенштайна как надоевшего всем переселенца выслали на родину.

И таких историй с тринадцатым – легион. Позволю себе ограничиться этими. Хочу только упомянуть о случае со слепой. Вайсенштайн познакомился со слепой девушкой. Хотел на ней жениться. «Она не видит, что я противная гадина. Она меня не обманет. О, как это прекрасно – нежно вести по миру бедное создание, которое полностью зависит от тебя…» Через некоторое время выяснилось, что слепая лгала, что она не совсем слепая и одним глазом распознала необычные контуры своего странного жениха. Разочарованный тринадцатый сразу ее покинул.

В своей жизни я познакомился с несколькими незабываемыми личностями. Среди них Вайсенштайн, правдолюбец и утопист, – не самая, конечно, значительная. Я рассматриваю его как второстепенный характерный персонаж в большой трагикомедии Бога. Я не вызвал бы его из царства мертвых, если б сама жизнь не придала смысл его истории – резче и смелее, чем мог бы выдумать автор.

Наступил август четырнадцатого. Разразилась большая война. Завсегдатаев кафе и наш кружок раскидало по свету. Я провел несколько лет в австрийской армии на Восточном фронте. Позже меня откомандировали в штаб-квартиру военных журналистов в Вене. Между тем война опустошила людской резерв. Мобилизовали осадок: стариков, калек, больных, полуинвалидов. Теперь все бежали рысцой в грязном обмундировании по улицам голодных городов. В последнюю зиму войны меня послали со служебным поручением в Боденбах, город на границе Германии и тогда еще Австрийской империи. Ранним утром я покинул свою жалкую гостиницу и по мосту через Ользу зашагал в Тешен. Этот великолепный железнодорожный мост был еще почти пуст. Передо мной двигалось немногочисленное воинское подразделение. Впереди тащились два исхудалых быка. За ними вразвалку плелись погонщики – трое старых солдат, седых, трясущихся от холода, – вероятно, словацкие крестьяне. Позади шло нечто в военной форме, у которого до смешного маленькая фуражка плясала на огромной голове. Это нечто размахивало дубиной и каркало:

– Солдатами хотите быть? Вы, паразиты! Для вас снова надо порку ввести!

Я схватил его сзади за плечо:

– Вайсенштайн, вы, борец за человечество, перешли к его мучителям, живодерам?!

– Я комендант транспорта убойного скота, – гордо возразил он. – А эти тут – это не люди, а рабы, давить их надо!

Я остановился. Мне было не до смеха. Я еще не понимал духа времени, который социальных идеалистов, последователей Толстого и Достоевского, превратил в новых безжалостных господ Кремля. Я смотрел вслед «транспорту убойного скота». За идущими впереди двумя быками и плетущимися следом тремя рабами тяжело ступал утопист Вайсенштайн – до мозга костей диктатор.

Январь 1939

Бледно-голубое женское письмо

Глава первая

Апрель в октябре

Почта лежала на накрытом для завтрака столе. Внушительная пачка писем, поскольку Леонид отпраздновал недавно свое пятидесятилетие и ежедневно приходили поздравления от опоздавших друзей. Леонида действительно звали Леонидом[108]. Этим именем, сколь героическим, столь и тягостным, он был обязан своему отцу, бедному учителю гимназии, который, помимо имени, оставил ему в наследство полное собрание сочинений греческих и латинских классиков и десятилетний комплект «Тюбингенских исследований по классической филологии». К счастью, торжественное «Леонид» легко сокращалось до обиходного «Леон». Друзья так и звали его, и Амелия к нему обращалась только так, мелодично растягивая второй слог на высокой ноте.

– Ты несносно популярен, Леон, – сказала она. – Снова по меньшей мере дюжина поздравлений.

Леонид смущенно улыбнулся жене, будто извиняясь за то, что ему удалось дожить до пятидесяти, достигнув вершины блестящей карьеры. Уже несколько месяцев, как он стал заведующим отдела в Министерстве религии и образования и оказался таким образом в числе сорока-пятидесяти чиновников, действительно управлявших государством. Белыми холеными руками Леонид рассеянно перебирал пачку писем.

Амелия медленно вычерпывала ложечкой грейпфрут. Больше она по утрам ничего не ела. Накидка соскользнула с ее плеч. Амелия