«Теперь понятно, почему наверху ни черта нет!» – подумал спецкор и начал в мыслях сочинять фельетон «Подпольное изобилие».

Марина, оставаясь скорбно-сдержанной, мела продукты впрок, не только на поминки, но и на свой скорый день рождения. «Калягин» советовал со знанием дела: «Возьмите сахалинскую семгу, она лучше, а икру берите осенней расфасовки!» Попутно он восхищался коллекцией Александра Борисовича, жалуясь, как подорожала в последнее время графика Сомова. Оно и понятно: в стране скрытая инфляция. Продукты сложили в большие коробки из-под яиц. Грузчик, воровато озираясь, вынес их через черный ход и быстро покидал в багажник «Жигулей», пока не заметили озлобленные дефицитом граждане. Стоило все это больше двухсот рублей, да еще двадцать процентов сверху.

– Оформляем как свадебный заказ с доставкой на дом, – виновато объяснил директор. – Иначе нельзя. Контроль и учет. Социализм…

«Да уж, социализм!» – хмыкнул Скорятин.

Похоронная агентша, рыхлая тетка с халой на голове, объяснила родне усопшего, что хоронят теперь чуть ли не в Домодедове, однако за пятьсот рублей она может похлопотать и добыть местечко на Востряковском, а это хоть и на окраине Москвы, но зато с МКАДа очень удобно заезжать…

– Не надо! – брезгливо ответила Марина. – Сами разберемся.

– Гробы остались только защитного цвета. Оборка темно-зеленая. Других нет! – мстительно объявила «харонша» и ушла в одуряющем мареве покойницких духов.

Жена разобралась: тесть позвонил кому-то в Моссовет и выбил хорошее место на Ваганьковском кладбище, у забора, под старинной липой, рядом с черной мраморной тумбой купца первой гильдии Евлампия Карповича Семиженова, «усопшего 6 дня января 1917 года от Р. Х. пятидесяти трех лет от роду». Сын стоял у открытой могилы и в последний раз смотрел на безмятежно-мертвое отцовское лицо, на его ставший вдруг крючковатым нос, и думал почему-то о купце, вовремя юркнувшем в землю от грядущих кошмаров революции. Марина бережно поддерживала шатающуюся от горя свекровь, которая уже не плакала, а тихо сипела. Александр Борисович и Вера Семеновна переминались, склонив головы в отчужденном сочувствии. Борька уткнулся в бабушкин шанелевый ридикюль, чтобы не видеть мертвого деда. Это были его первые в жизни похороны.

«Первые похороны – чужие, а последние – твои…» – вдруг подумал Гена, косясь на идеально-скорбную жену.

Борис Михайлович по ветхости не пришел, но прислал соболезнование почему-то на первомайской открытке. Поминки устроили в редакционной столовой с великодушного разрешения Исидора. Впрочем, такова была традиция. Марина не отходила от свекрови, сочувствуя ее безутешной радости по поводу удачного кладбища и уютной могилки, куда она и сама с радостью уляжется рядом с «бедным Павликом». Сын слушал и удивлялся: как можно радоваться своей будущей яме, даже если выроют ее возле мавзолея? Это же «мо-ги-ла», где твое прежде живое, полное желаний тело сгниет, исчезнет в утробах жадных червей. Бред! И лишь недавно, лет пять назад, после смерти матери, ему стали являться такие же мечтательные мысли о посмертном уюте. Видимо, родители, пока живы, чудесным образом заслоняют ребенка от потустороннего хлада, сквозящего из неведомых щелей Вечности.

Приезжая на Ваганьково раз в год, перед Пасхой, прибраться, Гена по-хозяйски оглядывал стесненную местность. Любовался липой, анютиными глазками, ревниво осматривал ближние ограды, кресты, плиты, имена, все плотнее обступающие родительскую, а в будущем и его собственную могилу. И в душе появлялась коммунальная обида на кладбищенское уплотнение. В детстве он слышал однажды сквозь дрему возмущенное перешептывание взрослых. Они сердились, что вместо умершего одинокого инвалида Савельева в соседнюю комнату вселяется семья из трех человек. Мол, «в уборную теперь не достоишься! Безобразие!» А недавно исчезла и черная тумба купца Семиженова. На ее месте вспух, будто гигантский шампиньон, «Леха» – беломраморный верзила с волчьим загривком и добрыми голубыми глазами – инкрустированными.

– Вы следите за ходом моей мысли? – усомнился Николай Николаевич.

– Конечно!

– Тогда одиннадцатый вопрос. Почему мы так спокойно отнеслись к легализации однополых связей? Скоро в храмах пидарасню венчать будут!

– Как вы сказали?

– Извините, не сдержался. У вас не принято угощать гостей чаем?

– Что? Да, конечно… – Главред встал и нажал кнопку селектора. – Оленька, нам бы чайку!

– Конечно, Геннадий Павлович, – с пониманием отозвалась секретарша.

– А вы не задумывались вот еще о чем? – Пришелец внимательно посмотрел в глаза собеседнику. – Почему цивилизация выбрала бесплодный грех? Ведь и гомосексуализм, и полигамия – это в любом случае попрание заповедей Христовых. Но если человечество решило грешить, то почему не выбрало многоженство, многомужество, промискуитет, наконец? Да, мерзко, да, разврат, но плодоносный разврат! Ан нет, цивилизация предпочла бесплодный содомский грех, чреватый СПИДом. Почему?

– Почему? – переспросил Скорятин, подумав, что Алиса вполне могла делиться своим рыжим лоскутом не только с индусом.

– Объясню. Позже.

…Гена так и не смог объявить скорбно-заботливой Марине, что уходит к другой женщине. Намекнул безутешной матери, мол, в его семейной жизни возможны перемены, но та пришла в ужас, замахала руками, стала искать валидол и твердить, что покойный отец за такие мысли прибил бы сына. Она как-то сразу забыла, что всю жизнь надрывно и не без оснований ревновала мужа, даже тайком обнюхивала его рубашки на предмет «неверных» ароматов.

Пришлось дать Зое еще одну телеграмму. Он решил после девятин тихо, никому ничего не объясняя, уехать в Тихославль и оттуда написать жене: мол, будь же ты счастлива со своим Исидором, плодитесь и размножайтесь! Но не в лоб, конечно, а с помощью какой-нибудь язвящей аллегории, пока еще не придуманной. Алик впарил «двойку» жестянщику, честно снял свои пять процентов и отдал выручку. Спецкор написал заявление в кооператив, хотел сразу внести деньги, но ему объяснили: после решения жилкомиссии Моссовета. Готовясь бросить семью, он был терпеливо-многословен с сыном, чтобы Борька запомнил отца добрым, мудрым, заботливым. Если Ласская привлекала к брачной ответственности, не отвиливал, боясь подозрений, честно отрабатывал, но при исполнении супружеского долга нежно вспоминал благословенный ливень, колючий бабушкин тюфяк, запах сухого разнотравья и затихающую дрожь Зоиного тела. На телеграмму она не ответила. Зато Гена наконец дозвонился до райкома, получив краткий ответ: Колобков в командировке. Но придя утром в редакцию, обнаружил Илью возле своего кабинета.

– Здорово, сволочь! – буркнул гость.

– Я не сволочь. У меня отец умер. Заходи!

– А-а-а… Извини! – смягчился пропагандист, вошел, сел и стал с интересом осматриваться.

Особенно его увлекла висевшая на стене метровая лента туалетной бумаги с портретиками смеющегося Рейгана.