– Оттуда? – спросил он.

– Оттуда.

– Ни фига себе!

– Где Зоя? Почему она мне не отвечает?

– В Затулихе. В городе ей нельзя. Можно оторву?

– Возьми ножницы. Но только одного. А почему в городе ей нельзя?

– Все считают, что Суровцева из-за нее ушли, – объяснил Илья, отрезая себе веселого Рональда. – Ты понимаешь, что такое городок, где все друг друга знают?

– Представляю, – кивнул Гена, вспомнив одинокую «Волгу» под ливнем.

– На Зою теперь пальцами показывают, как на немецкую овчарку.

– Брось, я немец, что ли! Неужели так плохо?

– Хоть брось, хоть подними. Ты москвич. А все зло из Москвы. Слушай, у них что, в каждом сортире Рейган?

– Нет, только в редакционном. Передай Зое: я скоро приеду.

– Лучше пока не надо.

– Почему?

– По кочану! У Болотиной рак. После твоего «Многоженца» она упала на улице, отвезли в больницу, нашли опухоль, запущенную. Но разве кому-то объяснишь? Всё на Зою свалили…

– Она-то в чем виновата?

– Какого черта ты написал, что она собирала для Болотиной библиографию?

– Ты же сам говорил: об этом все знают.

– Знают. А печатать-то зачем? Все знают, чем муж с женой по ночам занимаются, но никто не орет об этом на улице. Елизавета, кстати, помогла Зое комнату получить.

– Я не знал.

– Ты много чего не знаешь. Рытиков тиснул в «Волжской правде» статью против Суровцева «Самодурство как стиль руководства». Раз пять на тебя ссылается. Не сам, конечно, написал, велел Пуртову. И знаешь, что еще он придумал?

– Что?

– Вызвал Вехова и предложил проводить заседания клуба «Гласность» в райкоме. Я – ответственный.

– Грамотно.

– Еще бы! Понял, как выкрутиться. Мол, посевную провалил, зато мыслю по-новому. А это важнее.

– И что?

– Ничего хорошего. Суровцев ушел по собственному, сидит у Болотиной в больнице. Говорят, узнать ее невозможно – после химии все волосы выпали. Скоро пленум обкома. Кадровый вопрос. Волков приедет – подчищать врагов перестройки. Народ волнуется. Хочет Петра Петровича выбрать на Девятнадцатую конференцию. Скандал. Обещают демонстрацию перед обкомом устроить. Милицию готовят на всякий случай.

– А кто будет первым?

– Рытиков. После твоей статьи он у нас теперь самый перестроившийся получается… Чудеса!

– Это хорошо или плохо?

– Мне – хорошо, ему нравится, как я доклады пишу. Области – каюк. Вот какую бучу ты замутил, человек с золотым пером! Что Зое-то передать?

– Я приеду. Скоро. Совсем.

– На развод подал?

– Конечно!

– Не тяни. В городе даже не показывайся. Побить могут. Дуй прямо в Затулиху. Понял?

– А позвонить ей можно?

– Нельзя. С космической станцией «Восход» связь имеется, а с Затулихой нет. Вот что бывает, когда группа «В» отстает от группы «А». С тобой-то, если что, как пообщаться? В редакции тебя не поймаешь.

– Запиши домашний.

– А ты разве дома живешь?

– Кооператив не готов… Отделывают.

– Можно я еще одного Рейгана отрежу? Рытикову.

– Валяй!

– А где у вас тут в Москве морс наливают?

Гена повез Илью в Дом литераторов, там им принесли большой заварной чайник с водкой, две чашки и блюдо разносолов. Вокруг густо сидели писатели, народ по большей части неказистый и обиженный. За каждым столиком кого-нибудь шумно ругали: редакторов, власть, жен, знаменитых собратьев по перу, социализм, климат, коммунистов, дефицит, Запад, прорабов перестройки, грандов гласности, евреев, антисемитов, немытую Россию…

Пьяный поэт Заяц, качаясь на стуле, как бедуин, повторял на все лады: «Суки, суки, суки, суки…» Потом с грохотом упал навзничь. Между столиками бродил краснолицый мужичок со шкиперской бородкой – председатель отделения Общества трезвости Гагаров. Он озирал народ с пристальной суровостью, время от времени подходил к кому-нибудь и строго спрашивал:

– Что пьем?

– Нарзан! – в подтверждение ему наливали из минеральной бутылки.

– А почему не шипит?

– Выдохся.

Шкипер выпивал, морщился, закусывал, разрешающе кивал и шел дальше. После второго чайника Илья объявил, что если Скорятин испортит Зое жизнь, то он его убьет. Гена поклялся не испортить и спросил:

– А почему все-таки один пистолет не заряжен?

– Ну тебя замкнуло. Ладно, давай рассуждать!

– Давай.

– Допустим, первый пистолет не заряжен. Теперь твоя очередь. Сможешь всадить пулю в лоб человеку с белыми от ужаса глазами?

– Не смогу.

– Вот и ответ.

– А если первый пистолет заряжен?

Колобков долго смотрел на журналиста с пьяной неприязнью, потом сказал:

– Вот за это я и не люблю вашу Москву!

– Вам, вам покрепче?

– Что? – очнулся Скорятин.

Оля разливала по чашкам коричневый чай.

– Геннадий Павлович, вы не забыли, через пять минут совещание! – с нарочитой озабоченностью напомнила секретарша.

– Какое еще совещание?

– Ну как же! – растерялась она.

– Ах, ну да… Потом, попозже…

– Понятно, – кивнула помощница, обиделась и пошла к двери.

– Она у вас что, двухмужняя? – тихо спросил Николай Николаевич, сопроводив оживающим взглядом вольноопределяющиеся ягодицы Ольги.

– С чего вы взяли?

– Когда в организме женщины соперничают два мужских семени, этого не скроешь. На чем я остановился?

– На пьянстве.

– Нет, до пьянства я еще не дошел. Мы говорили с вами о постмодерне. Будьте внимательней! Это важно. Так вот, почему вместо создания подлинно нового наше искусство с головой ушло в глумливую инвентаризацию сделанного предшественниками? Вы в театр ходите?

– Случается.

– Тогда скажите: Борис Годунов с ноутбуком, Офелия с фаллоимитатором, три сестры-транссексуалки – это что такое?

…Они как раз вернулись из театра, кажется, из «Табакерки». Смотрели спектакль «Кресло» – про разложение комсомола.

– Гена, нам надо развестись! – сказала Марина, раздеваясь.

У него закружилась голова: все разрешалось само собой. Он с трудом помрачнел, насупился и спросил:

– Ты так считаешь?

– Папа так считает. Он провентилировал в Моссовете. Жилкомиссия тебя зарубит. Второй кооператив нам не положен. Но если ты выпишешься – другое дело.