— Ни слова более, господин майор.

— Поверьте, я вам сочувствую от всей души, и, будь я в этом полку не майором, а полковником, все бы обернулось иначе.

— Вы очень добры. Что ж! Стало быть, если тут настаивать бесполезно… Баньер сделал паузу, примолк в ожидании ответа.

— Совершенно бесполезно, — заявил майор.

— Тогда, — продолжал Баньер, — перехожу к маленькой просьбе, с которой я хотел к вам обратиться.

— Говорите!

— Мы с вами отлично договорились по всем пунктам, кроме одного.

— Какого?

— Вы мне даете время до пяти утра завтрашнего дня.

— Это решено.

— Но где?

— Как это где?

— Да, где я их проведу?

— Ну, здесь, я полагаю.

— Здесь, в казарме?

— Разумеется.

— Что ж, вот это, позвольте вам сказать начистоту, это немного слишком сурово.

— А к какому дьяволу вы хотите, чтобы я вас отправил? Может быть, на волю?

— Терпение, сударь, и соблаговолите выслушать меня до конца; тогда вы поймете, что я не настолько лишен здравого смысла, как может показаться.

— Я слушаю вас.

— Господин майор, я боготворю мою жену, и она меня обожает. Простите мое самомнение, — продолжал Баньер с грустной усмешкой, — но, когда жить остается всего шесть часов, позволительно говорить и такое. Эта женщина… вы знаете ее, вы же ее видели. Чтобы ее узнать, достаточно ее увидеть, итак, повторяю, вы знаете ее: это сама красота, это воплощение ума и порядочности. Я терзаюсь при мысли, что придется провести последние часы на деревянной скамейке рядом с этой женщиной, которая будет страдать от холода, от табачного дыма, от грубых замечаний; что она не осмелится обнять меня на глазах у ваших драгунов, что ей, и без того коченеющей от страха, от смущения, от вынужденного молчания, придется увидеть, как я перейду из ее ослабевших рук в объятия смерти, к тому же довольно уродливой, на которую завтра утром вы вместе с королем и законом обречете меня.

— И что же? — спросил майор.

— Так вот, я хотел просить вас о другом, — продолжал Баньер. — Посмотрите: я спокоен, решителен, почти шутлив, но по моему голосу, который дрожит, произнося имя Олимпии, по моему лицу, бледнеющему при мысли о ней, вы должны понять и даже просто увидеть, что в этом имени для меня заключены очарование и притягательность более могущественные, нежели в самой моей жизни. Тем не менее я, и умирая, не перестану улыбаться, но от вас, сударь, зависит, будет ли эта улыбка знаком благодарности, излиянием пылкой признательности к моему благодетелю, которую я сохраню и за гробом, или же простой бравадой человека смелого, который сумеет заставить ваших драгунов сказать: «Вот это храбрец!» Хотите оказать мне эту услугу, господин майор? Хотите на эти шесть последних часов подарить мне все счастье целой жизни? Угодно вам, которому завтра суждено убить меня без гнева, быть ко мне столь же добрым, как та пуля, что, вылетев из мушкета, покончит со мной без боли?

— Говорите, — сказал майор, растроганный не на шутку, потрясенный этим красноречием, идущим из глубины любящего сердца.

— Я вас прошу вернуть меня вместе с моей женой в нашу гостиницу, в эту комнатку, еще полную аромата ее духов и нашей любви; цветы жасмина и ломоноса ночью будут заглядывать в наше окно, как заглядывали и в прошлую ночь, когда во время сна они овевали нас своим благоуханием, которое побуждало меня залеживаться в постели допоздна. Эта комната запирается; окно выходит в сад, дверь — на лестницу, еще одно окно — на улицу; поставьте двух драгунов под каждым окном и еще одного у подножия лестницы, или сделайте и того лучше — возьмите слово чести с меня и моей жены, что мы не будем пытаться бежать; если нужно, я вам в этом распишусь собственной кровью, господин майор; завтра в пять утра я буду готов, но до той поры будьте великодушны, как подобает такому доброму, честному и храброму офицеру, как вы: отдайте мне мою жену на тот срок, что мне остается прожить.

Майор почувствовал, что его сердце готово разорваться, горло перехватывает; он принялся чесать в затылке и часто моргать, чтобы избавиться от слезы, повисшей на кончиках ресниц; он кашлял и расхаживал по кабинету, стараясь вырвать из души ту пронзительную жалость, которую самой своей дерзостью вселило в него это предложение.

— Ах, майор! — продолжал Баньер мягко. — Если вы откажетесь, не спешите с этим: у меня еще столько времени для страданий! Если же вы согласитесь, соглашайтесь скорей: у меня так мало времени, чтобы побыть счастливым!

Майор издал громкое «гм!» и стал звенеть шпорой, постукивая по полу сапогом.

Он задыхался, этот достойный майор.

Потом он, видимо, наконец принял решение и топнул ногой.

По этому его зову явился младший драгунский офицер.

— Шесть человек, — сказал он, — для получения задания, а еще…

— Бригадира?

— Нет, офицера.

Баньер понял, что его просьба будет исполнена. Он бросился на колени, он целовал майору руки, он плакал.

— Гром и молния! — проворчал майор. — Да полно вам, приятель!

Олимпия, без сомнения, подслушивала у дверей, поскольку в эту минуту она вошла и бросилась мужу на шею.

— Олимпия, — сказал Баньер, — поблагодари господина майора. Мы возвращаемся вдвоем, до пяти часов, в нашу комнатку, в гостиницу.

Не произнеся ни слова, Олимпия выразила свою признательность печальным кивком и беззвучным движением губ.

— Прежде чем уйти, — прибавил Баньер, — дай господину майору, которому мы обязаны этим счастьем, честное слово благородной женщины, что ты ничего не будешь предпринимать, чтобы избавить меня от участи, которая мне уготована.

— Ничего, — прошептала она. — Даю слово.

— И я, господин майор, — продолжал Баньер, — прибавляю к нему свое; впрочем, вам тоже ничто не мешает принять меры предосторожности. Спасибо, и завтра, если мне еще дано будет вас увидеть, ждите от меня самой горячей, самой искренней благодарности, какой когда-либо сердце человеческое платило за благодеяние.

Майор пожал Баньеру руку и отдал распоряжения офицеру, которому было поручено следить за гостиницей.

Олимпия и Баньер вместе с Шанмеле пошли вперед по бульвару, ведущему к их жилищу.

С ними шел только офицер.

Драгуны шагали следом шагах в десяти.

Шанмеле, войдя в комнатку, благословил Баньера, со слезами расцеловал несчастных супругов и тихо шепнул на ухо приговоренному:

— В котором часу вы хотите, чтобы я разбудил вас завтра, во имя Господа?

— В четыре, мой дорогой, бесценный друг, — отвечал Баньер.