и доказывал, что заповедь «Возлюби ближнего своего, как самого себя» вряд ли воодушевит обычную, не слишком возвышенную натуру: ведь среди ближних могут оказаться и отпетые негодяи, возлюбить которых не всякому под силу. И Селье предлагал свой вариант, лучше, по его мнению, отражающий природу людей: «Заслужи любовь ближнего»; он полагал, что такая заповедь, несмотря на некоторые ее недостатки (чего уж тут хорошего — заслужить любовь того же негодяя), не только духовно возвышает человека, но и выгодна ему: полюбят тебя — во всем пойдут навстречу.

Наверное, Селье вкладывал в данное учение более глубокий смысл, но Игоря вполне устраивало хотя и примитивное, но свое толкование: веди себя так, чтобы люди, желательно все или, по крайней мере, те, от кого ты зависишь, относились к тебе доброжелательно; не имей врагов, никого не обижай, почаще улыбайся — и будешь всем по душе. И тогда, проникнувшись симпатией, люди простят тебе мелкие недостатки и какие-то возможные промахи, которых не простили бы даже человеку заслуженному, но трудному и бескомпромиссному вроде отца.

Таков был вывод из первой половины формулы. Второй же половине Игорь придавал не меньшее значение, с той разницей, что если из первой он не делал секрета, то о второй предусмотрительно умалчивал. Ибо в целом формула звучала так: «Заслужи любовь ближнего, если это не вредит твоим собственным интересам».

Дополнение было чрезвычайно важным. Хотя оно придавало формуле, да и всей концепции изрядный привкус цинизма, зато делало ее менее идеалистичной и несравненно более пригодной для практического употребления. Такая концепция была, решил Игорь, пусть не самая хорошая, но и не самая плохая, не библейски чистая, но и не совсем беспринципная — обыкновенная. Во всяком случае, вреда от нее никому нет, ну а что касается пользы — это зависит от обстоятельств: совпадут интересы — будет и польза, не совпадут — ничего не будет, ни пользы, ни вреда. Так, Бориса Седых он тащил наравне с другими, даже больше иных других, и дрова заготавливал, и дежурил, и на обход ходил, ни от чего не отказывался — здесь срабатывала первая половина формулы; с колбасой же интересы не совпали, ее было слишком мало, всего лишь с полкилограмма, двенадцати людям на один зуб — значит, руководствоваться пришлось второй половиной. Правда, тогда, в первый вечер, когда все продукты выкладывались на стол, он чуть было не поддался общему порыву, но какая-то сила удержала руку — а вдруг застрянем надолго? А ведь именно так и получилось! «Бойся первого движения души, оно самое благородное», — уже потом вспомнил он, радуясь своей осмотрительности. Как бы не так — осмотрительности… Три дня, выходя, он отрезал по кусочку и проглатывал со снегом, не разжевывая, а остался никчемный огрызок, стал держать для вкуса во рту и попался — вот тебе и осмотрительность… Но какая удача, что попался он именно сегодня, а не вчера или позавчера! Еще все можно исправить, нужно только найти правильную линию: не суетиться, не делать из себя виноватого, но и не корчить оскорбленного, словом, вести себя так, будто ты не придаешь никакого значения этому глупому инциденту.

Спохватившись, Игорь вытащил нож и тщательнейшим образом вытер лезвие — хорош, оставить такую улику! Ну, теперь, кажется, все…

И тут неприятное ощущение, что на него кто-то смотрит, заставило Игоря поднять голову.

— Водички? — предупредительно, но без всякой угодливости спросил он Солдатова.

— Лучше колбаски, — ухмыльнулся Солдатов, и ухмылка на заросшем, неузнаваемо обострившемся лице получилась страшноватая. — Шучу, давай водички.

Напившись, он не поблагодарил, молча отдал кружку и улегся. Потом вновь поднял голову и поманил Игоря пальцем.

— Больше насчет колбаски не буду, я Матвеичу обещал… Ш-ш-ш!

Солдатов подмигнул — тоже страшно, без улыбки, закрыл глаза и явно притворно, с вызовом захрапел.

Этот запомнит! Шантажист проклятый, с бессильной ненавистью подумал Игорь, с первого дня от него жизни нет, а еще сколько будет мозолить глаза, подмигивать, шептать на ухо… За что этот тип его невзлюбил? Ну, был бы моралист вроде отца или богом обиженный… Что он прилип? Ревнует? Так повода не давал. Завидует? Чему, трехлетней ссылке в эту дыру?

Игорь скосил глаза, всмотрелся, не слышал ли кто — как будто спят. Но спокойствия, уверенности в том, что все уладилось, больше не было: ни черта не уладилось! Кошмар какой-то, тоскливо подумал Игорь, прицепят ярлык, обольют грязью — ни в одной бане не отмоешься… Успокоился… Слишком рано! «… я Матвеичу обещал…» Да ведь он издевается! Если даже он один не забыл и не простил, пол-Арктики узнает! А отец…

Надо что-то делать. Но что? Как это он раньше не подумал, что больше всего выдает себя именно своей выносливостью, тем, что дежурит за других, бодрствует? Вот тебе и главная улика: он сохранил слишком много сил, поди теперь докажи, что это молодость и здоровье, а не заначенная колбаса. Грохнуться в обморок, что ли? Не поверят, этот тип в открытую издеваться будет… Что же делать?

— Не обращай на шоферюгу внимания, — послышался голос Кислова, — придуривается.

— А я и не обращаю! — с вызовом ответил Игорь.

— И правильно делаешь, — похвалил Кислов, — подумаешь, не видали мы колбасы.

— Я копченую и в рот не возьму, — ввязался Солдатов, кончая с притворным храпом, — у меня от нее изжога. Пошарь по карманам, Чистяков, может, сырок плавленый завалялся?

— Не валяй дурака, Солдатов, — осипшим голосом проговорил Анисимов.

— А вдруг сырок? — дурашливо возразил Солдатов. — Или печенье с изюмом, а, нецелованный?

— Не видали мы печенья, — подхватил Кислов, — пусть сам в тамбуре скушает.

— Помолчали бы, остряки, и без вас тошно, — со вздохом сказала Лиза. — Не слушай их, проветри, Игорек.

— И щепочку пожуй от запаха, — посоветовал Кислов, — перебивает, особенно ежели со смолой.

— Не перебьет, — усомнился Солдатов. — От него этой колбасой всю жизнь вонять будет.

— Это унизительно, — сдавленно сказала Невская. — Где ваша гордость, мужчины? Игорь вышел, растер пригоршней снега горящее лицо и жадно вдохнул в себя морозный воздух. Руки его дрожали, на глаза набегали слезы бессилия и обиды. Ненависть к Солдатову его душила, так бы и бросился на него, избил, раздавил! У-у, мерзавец…

Спотыкаясь, он бесцельно побрел в темноту, подставив мокрое лицо ветру и не боясь, что кто-то увидит его слезы и услышит его стоны. Никогда еще ему не было так плохо: ему никто не верит, все его презирают, все! За что? Что он такого сделал, кого обидел? Ну, кого? Будь она проклята, эта колбаса! Теперь никому ничего не докажешь… Всю душу оплевали… «В тамбуре