– Мишей! – назвался парень. – Я во Тверь еду! Бывал ле когда?

– Не! – потряс головой Онька. – Николи не бывал! Батя мой был, деда то есь. Воевал со князем Михайлой вместях.

– Ето когда ж? – заинтересованно спросил отрок.

– Да… До Щелкановой рати, должно, давно уж! – не вдруг отмолвил Онька. Когда и в каких ратях воевал дедо, он и сам не знал.

– А што ты то батей, то дедом кличешь его?

– Да батю-то убили, дедо мне и был заместо родителя-батюшки! Ты извиняй, парень, – перебил он сам себя, – кто у вас тута старшой? Почивать-то в избы, дак… соломы, што ль?

– Распоряди, Тимофеич! – легко отмолвил парень, и старик, что первый подъехал к воротам, тотчас встал и, позвав двоих мужиков, пошел вслед за Онькой во двор за соломою, туда, где под навесом из корья стояла прошлогодняя скирда уже обмолоченных снопов.

В избу натащили попон. Коней завели во двор, расседлали, задали им сена. Все делалось споро, по знаку старика, лишь парень продолжал сидеть за столом, разглядывая жило, потом вышел во двор, узрев секиру, легко развалил несколько чураков, сложил поленья костерком, засунул нос в стаю, оглядел коня, огладил (сердце у Оньки разом упало и забилось сильней), проверил копыта, похвалил конскую стать, – видно, что понимал дело, – оглядел двор. Солнце уже садилось, и земля утонула в сумерках, только по верхам дерев еще сияло багряное золото вечерней зари.

– Один живешь? – спросил парень, назвавшийся Михаилом.

– Матка есь! – отозвался Онька. – Загуливат токо непутем!

– Женись!

– Да вишь… Как тя? Михайло… С такою маткой да в таку хоромину…

– Бревна, гляжу, наготовил?

– Лонись ищо…

– Хватит?

– Дак… Рук-то не хватат! Я да Коляня вон!

– А невеста есть на примете?

– Невеста… – Онька задумался, вспомнил Таньшины глаза, как смотрела последний раз ему вослед. Вроде и слова сказано не было никоторого… – Невеста есь! – раздумчиво протянул он, следя, как последние капли золота стекают с вершин и лес окутывает тьмой, а небо, бледнея, яснеет и уже первые робкие звезды там и сям начинают мерцать в темнеющей вышине.

– Хошь, высватаю? – предложил парень. – Мне, мыслю, не откажут!

Онька недоверчиво усмехнул. Правда, видать, высокого роду отрок-от!

Протянул:

– Посватать-то мочно, терем не мочно сложить!

– И терем… – Отрок запнулся на слове. Прошел в сумерках по двору, потрогал носком зеленого сапога сосновые бревна, склонив голову, оглядел. – А где?

– Что-та?

– Где ставить хошь? – с легким нетерпением повторил парень.

– А тута, тута вот! – заторопился Онька невесть с чего. – Тута вот у бати, у деда мово, тута терем стоял!

Михаил оглядел место, прошел, промерил шагами, бормоча что-то про себя, поднял голову:

– Вота што, Онисим! Утро вечера мудренее, а завтра поговорим! Може, и срубим тебе терем-от!

Всю ночь Онька ворочался с боку на бок. В голове не умещалось: как же так? Да и решат за старшого! Да неуж быват такое на свети?! Он вставал, ощупью нашаривая дверь, выходил под звезды, к коням. Трогал гнедого за морду. Наговорят, накудесят, а опосле и сведут коня со двора… Косился на сторожевого, что дремал, опершись о копье. Уже перед утром не выдержал, спросил:

– Эй, кто тута у вас старшой?

– Старшой? – переспросил стражник и отозвался небрежно: – А, Тимофеич! – окончательно сбив Оньку с толку.

«Чудеса! – подумал он. – Кто ж тот-то? Сын еговый, што ли?»

– А набольший – княжич! – строго примолвил кметь, и Онька, оробев, боле ничего не прошал.

Наутро наезжие заспорили. Онька был во дворе и не все слышал, но отчетисто разобрал, что кричал старшой, Тимофеич, в чем-то не соглашаясь с Михайлой.

Старый боярин, посланный Настасьей привезти сына из Новгорода, за дорогу измучился совсем. Княжич цеплялся за все на свете, заезжал в рядки, прыгал в проходящие лодьи и насады, совал любопытный нос в лавки купцов. В первом же тверском селе он заворотил Костянтиновых данщиков, едва до оружия не дошло! В другом взялся судить местного боярина за самоуправство со смердами. Наконец его понесло зачем-то в Кашин, к дяде Василию, об отъезде коего в Орду они узнали только за дневной переход от города, и повернули вспять, мысля пройти лесами, и вот – сидят теперь в этой избе, где полно вшей, и боярин уже не чает, когда довезет княжича до Твери и сдаст с рук на руки матери.

– За коим чертом и понесло на Пудицу! Прямого пути нет? – кричал боярин. – Мне о тебе, княже, перед княгиней Настасьей отчет держать! Не могу! Не могу и не могу! Дай серебра, коли…

– Да што в том серебре! – отвечал Михаил высоким звонким голосом. – Людей здесь нету! Еговый батя с дедушкой на ратях бывал, я, ежели хошь, за него в ответе!

– Дак ты и за всякого смерда тверского в ответе!

– Да!

– А князя Костянтина Михалыча куда тогды деть?

– Все одно! Я в ответе, не он!

– Молод глуздырь! – пробормотал боярин, почти сдаваясь.

– Молодость пройдет, а княжеский долг – никогда! – почти по-взрослому, звонко и с гневом отмолвил отрок.

– Дак и кажному хоромину воротить?

– Столько рыл! Мужи мы али бабы безмысленные? Да я, коли хошь, топор держу не хуже любого мастера, вот! – звонко кричал отрок. – В Нове Городи всему научитись мочно!

Дверь прикрылась. Спор, уже неразличимый, продолжался среди сидящих за столом. Онька в задумчивости постоял у коня, разобрал гриву гнедому, отдумав наконец угонять его в лес. Все в Божьей воле! Може, и не сведут!

Два кметя вышли из избы, подошли, о чем-то переговаривая, к бревнам. И по тому, как один из них шевельнул верхнее дерево, остро глянув вдоль ствола, проверяя глазом прямизну, Онька понял, что кметь – опытный древоделя.

Скоро на двор вышли и все прочие. Тимофеич был красен и еще гневен. Михаил глядел строго, без улыбки. Стоял, распрямив плечи, руки сунув за цветной шелковый кушак.

– Онисим! – позвал он.

Догадывая уже, кто перед ним, Онька опасливо подошел к отроку и стал, сожидая, что тот прикажет или попросит.

– Вота што! – строго сказал отрок. – Мы ставим тебе терем! Секира есть?

– Две!

– Добро! Да у нас четыре! Тимофеич, разоставь людей!

Боярчонок, княжич ли, словно забыв про Оньку, повернулся к бревнам, и что-то разом как сдвинулось с места. Мужики поскидывали дорогие зипуны, засучивая рукава. Тот, что оглядывал дерева, уже мерил шагами и шестом землю, уже двое поволокли указанное им бревно, а четверо взялись за тупицы, уже кто-то запрягал коня в волокушу – как понял Онька, таскать камни под углы будущей хоромины, – и закипела работа. К вечеру первый, окладный венец стоял на подрубах, уложенных на