Чарльз пожал плечами:

– Он же актер. Зато он бы точно не смог наводить понтонные мосты через бурную реку под снайперским огнем.

В дальнем конце плаца новые курсанты Военной академии Соединенных Штатов неуклюже пытались изобразить построение, а старшекурсники продолжали кричать на них, надрывая глотки:

– Вы даже ниже плебея, сэр! Вы ничто, сэр!

В круглых очках Билли отразился закат.

– Мне так неловко, что я поехал сюда вместе с Дж. У. Мы с тобой как две безумные мамаши. Мой парень очень недоволен.

– Мой тоже. Ну и пусть, мы же старые выпускники и имеем полное право приехать сюда. Мне действительно хотелось посмотреть, какая Академия сейчас.

– Ну и что ты чувствуешь?

– Даже не знаю, – ответил Чарльз.

Он повернул свое кресло так, чтобы видеть огромный флаг, развевавшийся на вечернем ветру. Откуда-то с Гудзона донесся пароходный гудок.

– Думаю, это место сделало со мной нечто совершенно неожиданное. Оно вылепило из меня солдата, хотя я, возможно, не был рожден для этого.

– Тем не менее ты был хорошим солдатом.

На это Чарльз ничего не ответил.

– Что я чувствую?.. – пробормотал он. – Знаешь, теперь я, пожалуй, испытываю к нему нежность, когда больше не являюсь его частью.

– Разве что через сына.

– Ну… да. У меня были некоторые сомнения насчет его учебы здесь. Но Академия дает прекрасное образование, и это меня убедило. А он после обязательной службы может уйти.

– Конечно. Войн больше не предвидится.

– Да, так все говорят.

– Тебе интересно, что будет потом с нашими мальчиками, Бизон?

– Само собой. Но мне кажется, я знаю. С ними будет то же, что произошло с Орри и Джорджем. То же, что произошло с нами. То, чего мы никак не ожидали. То, что невозможно вообразить, старайся мы хоть неделю. Это всегда происходит с людьми. Наряду с самыми обыденными событиями.

– Как, например, старость. – Зевая, Билли встал с кресла. – Устал я чего-то. Может, поужинаем?

– Как скажешь.

Билли еще немного посмотрел на неровный строй, маршировавший в сторону столовой.

– Я горжусь тем, что учился здесь, – сказал он, засовывая большие пальцы в карманы золотого парчового жилета. – Я очень рад, что мой брат и твой кузен здесь познакомились. Иначе у меня бы не было Бретт и моей замечательной семьи. У Джорджа бы не было Мадлен. А у меня не было бы лучшего друга.

Так много рождений, думал Чарльз. Так много смертей. Столько очень важного. И несущественного.

– Да, я рад, что они познакомились, – сказал он. – Хотелось бы мне увидеть их в тот день тысяча восемьсот сорок второго года. Могу поспорить, они бы подружились. Сын металлурга и сын рисового плантатора. Да, как бы мне хотелось это увидеть.

Над Вест-Пойнтом прогремел вечерний пушечный выстрел. Двое друзей отправились ужинать.

Выведи меня из сети, которую тайно поставили мне, ибо Ты – крепость моя.

Псалом 30

Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; я, Господь, делаю все это.

Книга Исаии, глава 45

Этими последними несколькими абзацами я завершаю трилогию «Север и Юг», работа над которой заняла у меня чуть больше пяти лет.

В первом томе «Севера и Юга», посвященном довоенному периоду, я старался пролить свет на медленное, но неумолимое зарождение конфликта, а также на сложные причины, его побудившие. «Любовь и война» описывает долгие четыре года войны, которые навсегда оставили свой след, если не сказать шрамы на нашем национальном самосознании и привлекли внимание всего мира. И до сегодняшнего дня эта война каким-то непостижимым образом влияет на миллионы людей. Это было редкое, даже уникальное сочетание старого и нового, безжалостных страданий и восторженного идеализма. «Война – это ад» – так коротко и емко сказал о страданиях Билли Шерман. Идеалистическую же составляющую хорошо описал в 1884 году бывший капитан Двадцатого Массачусетского полка Оливер Уэнделл Холмс. Вспоминая свой военный опыт, он сказал: «Нам невероятно посчастливилось, что наших юных сердец коснулся огонь войны. Благодаря ему мы в самом начале своего пути узнали, как сложна и прекрасна жизнь».

За четыре года войны наша страна бесповоротно изменилась. Упомяну вскользь, что, как ни странно, никто так и не понял моей метафоры для этих изменений во второй части трилогии. Это лошади. Образы лошадей постоянно появляются в романе. Самый первый возникает сразу после пролога – это табун прекрасных черных скакунов, который мчится по залитому солнцем лугу. А последний – это стервятники, пирующие на останках черной лошади, лежащей рядом с железной дорогой. Наверное, авторы все-таки зря тратят время, придумывая различные литературные приемы.

В книге «Рай и ад» я перенес внимание в сторону Запада, потому что того требовал ход исторических событий. В то же время я хотел более подробно остановиться на уже окрепшем в то время движении за гражданские права, называемом обычно радикальной реконструкцией Юга, которая сначала победила, а потом завершилась в годы, последовавшие сразу за Гражданской войной. Бо́льшая часть историков называют 1876 год концом реконструкции, совпавшим с «освобождением», то есть приходом к власти демократического белого правительства Южной Каролины, последнего из южных штатов, которые должны были быть «освобождены» в ходе «Плана дробовика», ранее примененного в Миссисипи. В штате, где когда-то все началось с доктрины Джона Кэлхуна о нуллификации, все и закончилось.

Я не оспариваю определение 1876 года как конечной точки. Но когда я читал исторические исследования, то начал понимать, что огромная волна радикального идеализма и оппортунизма вздымалась уже за восемь лет до этого и вновь отступила после неудачного импичмента президента Джонсона и общего непринятия северянами радикальной программы республиканцев. Это стало очевидным на выборах 1868 года, когда, как указано в книге, республиканское большинство резко сократилось и несколько якобы свободных от предрассудков штатов Севера отказались проводить референдумы по вопросу предоставления избирательных прав черным – то, что Тад Стивенс и его сторонники в Вашингтоне силой навязывали на Юге.

В 1860-х мы как нация были просто не готовы к демократии без ограничений. Когда Эндрю Джонсон во время своего знаменитого вояжа по кругу говорил слушателям в Кливленде о том, что сначала нужно очистить правительство Огайо, а уж потом нападать на Юг, его освистали. Даже многие признанные республиканцы Севера – литературно образованные люди вроде бывшего чиновника Бюро по делам освобожденных Джона Уильяма де Фореста или журналиста Уайтлоу Райда – не смогли удержаться от снисходительности по отношению к «черненьким» в своих произведениях, полных расовых стереотипов. Вот лишь пара примеров из творений Райда: «Кто бы не восхитился глубокими воловьими глазами негра-южанина?» или «Их белоснежные зубы привели бы в отчаяние любого дантиста». Несмотря на Линкольна и радикалов, несмотря на поправки к Конституции, белая Америка и после войны осталась расистской. Общество отторгло новый порядок, на короткое время внедренный кучкой мечтателей.