И совсем иные представления сохранились о другом «ставленнике» Распутина и другом столичном митрополите – Питириме (Окнове). Митрополит Евлогий написал в мемуарах о последней встрече с Питиримом в 1919 году: «Однажды зашел я в архиерейский дом, сидим мы, раздумываем о положении дел, – и вдруг входит старик, в мещанской чуйке, в шапке, изнуренный, измученный, по виду странник, – и мы в изумлении узнаем в нем бывшего Петербургского митрополита Питирима. Оказывается, он был сослан в Успенский монастырь, на Кавказе, на горе Бештау. Когда началась эвакуация, он бросился к нам. И теперь, дрожа от волнения, психически потерянный, он униженно молил нас о помощи: "Не оставляйте, не бросайте меня" Неожиданной встречей я был потрясен. Помню митрополита Питирима в митрополичьих покоях… Как он домогался этого высокого поста! Как старался снискать расположение Распутина, несомненно в душе его презирая! Эта встреча осталась в моей памяти ярким примером тщеты земного величия».Питирим скончался 21 февраля (по другим данным 25 марта) 1919 года в Новочеркасске.

Митрополит Евлогий был свидетелем кончины убийцы Распутина – Владимира Митрофановича Пуришкевича, который после ареста 18 ноября 1917 года Петроградской ЧК, осуждения на четыре года принудительных работ и последовавшей весной 1918 года амнистии уехал на юг. В Ростове-на-Дону он издавал журнал «Благовест». В январе 1920-го Пуришкевича не стало. «Умер в те дни от сыпняка и Пуришкевич. Я его отпевал», – вспоминал Евлогий.

Он же, Евлогий, провожал в последний путь «распутанца» архиепископа Алексия (Дородицына). «Отпевать пришлось не так, как обычно отпевают архиереев, хоть я и старался, по мере возможности, вычитать все, что по чину погребения в таких случаях полагается. После отпевания спрашиваю: "Где могила?" Оказывается, – на краю кладбища в заросли кустов. Мы долго пробирались по сугробам, увязая в снегу… Погребение архиепископа Алексия, как и судьба митрополита Питирима, показало мне всю тщету честолюбия, властолюбия…»

Что касается обер-прокурора Саблера, то о нем оставил свидетельство другой мемуарист – митрополит Вениамин (Федченков): «Бывший обер-прокурор после Победоносцева Саблер, переменивший свою фамилию на Десятовский, жил беспрепятственно в Твери. С ним встречалась старушка княгиня Гейден. Когда ослабел от старости, она водила его под руки в собор на службы. А когда ее выпустили за границу, она вывезла его дневник в Париж. Я читал его и даже докладывал в Богословском институте студентам: Саблер смиренно принял новую советскую власть и подкреплял это ссылками на Писание и своими размышлениями». Умер Саблер в 1929 году.

На пять лет раньше преставился получивший при Саблере епископский сан Варнава (Накропин), который после удаления его с Тобольской кафедры весной 1917 года был сослан в Высокогорский Воскресенский монастырь Нижегородской губернии, а в 1918 году подвергнут аресту и заключен в Бутырскую тюрьму. Там он пробыл недолго, и в июне 1919 года был назначен настоятелем Троицкого Калязина монастыря Тверской епархии, а в 1920-м архиепископом Архангельским, но к месту назначения не поехал (возможно, по состоянию здоровья). 13 апреля 1924 года архиепископ Варнава скончался в Москве и был похоронен в ограде храма Покрова в Филях. Отпевал его Святейший патриарх Тихон, которому самому оставалось жить чуть меньше года.

О Варнаве (хотя трудно сказать, правда это или нет) писал автор книги «Идеология национал-большевизма» Михаил Агурский:

«…ставленник Распутина архиепископ Тобольский Варнава (Накропин) заявил на допросе в ВЧК, что советскую власть он признает "выше и лучше всякой другой, какая была до сих пор, и готов за нее умереть". Варнава сказал также, что нужна новая церковь, и пообещал большевикам привести к ним пол-России. "Только большевики могут спасти Россию", – заявил Варнава.

Вряд ли такое далеко идущее заявление может объясняться лишь страхом перед ВЧК. Причина этого могла быть другой. Варнава, как и Распутин, мог принадлежать к традиции религиозного нигилизма, и его признание большевиков могло опираться именно на это».

Даже если это утверждение и справедливо в адрес Варнавы (Агурский, очевидно, ссылался на «Еженедельник Чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией», изданный в Москве в 1918 году[69]), оно совершенно неверно по отношению к Григорию Распутину, которого можно обвинять в чем угодно, но только не в симпатии, даже гипотетической, к большевизму и не в религиозном нигилизме. Предполагать, что останься он жив, то говорил бы то же или примерно то же, что говорил (если говорил) Варнава, никаких оснований у нас нет. И большевики это хорошо знали. С Распутиным и его духом боролись после революции ничуть не менее усердно, хотя и более успешно, чем до этого русские монархисты, русские националисты, русские философы, миссионеры, публицисты, государственные деятели, русские и нерусские масоны, еврейская пресса и весь мировой интернационал.

После смерти Григория большевики взялись за его семью. Удалось спастись только старшей дочери Матрене, хотя и ее судьбу трудно назвать счастливой. Осенью 1917 года Матрена, «помня желание отца и Государыни», как говорила она на следствии, вышла замуж за поручика Б. Н. Соловьева. Брак оказался неудачным. «Боря меня стесняется, т. е. не меня, а моей фамилии, а вдруг что-нибудь скажут недаром дорогой мой отец сказал: "Ну, Матрешка, ты у меня злосчастная"», – писала она в дневнике, полном женских обид, ревности и признаний в собственном неумении жить: «Боря заставляет меня заниматься хозяйством, мне это неприятно, больно». Потом случилась темная история с участием ее мужа в неудавшейся попытке освобождения Царской Семьи. В декабре 1919 года Матрену арестовали в Чите, ее допрашивал следователь Соколов, но вынужден был дочь Распутина освободить, ввиду того, что за нее вступилась любовница атамана Семенова. Единственное, что удалось Соколову – забрать дневники Матрены, частично им процитированные в своей книге, а ныне полностью опубликованные.