Помню, как Сталин учинил мне разнос в присутствии того духанщика, генерал-лейтенанта, который пьянствовал со всеми нами. Одно дело, когда он поставлял яства и напитки, и другое – пить с человеком, которого никто не знал, и вести при нем сокровенные разговоры о государственных делах. Однажды прилетел я с фронта, и мне нужно было назавтра же улететь. Я сговорился со Сталиным, что улечу рано утром. Поэтому мне очень не хотелось напиваться у Сталина, а затем в тяжелом состоянии уезжать и лететь к себе. Стыдно было бы на аэродроме встречаться с людьми, потому что обязательно встретится кто-то, и ты станешь с ним говорить, а он увидит, в каком ты состоянии. Это было позорно. И я решил как-нибудь отделаться от обеда, не оставаясь надолго, а было уже поздно (правда, по сталинскому исчислению суточного времени, было еще рано), два часа ночи. И я говорю: «Товарищ Сталин, разрешите откланяться. Я завтра хочу улететь пораньше, как договорился с вами». – «Завтра?» – «Завтра». Пауза.

И вдруг он понес: «Вы отвечаете за смерть генерала Костенко, который погиб в 1942 году». «Да, я отвечаю, потому что я член Военного совета фронта и отвечаю за гибель каждого генерала и солдата. Но это война, всегда кто-нибудь гибнет». А он о его смерти и узнал-то от меня. Я раньше Костенко ему расхваливал. Сам он никогда его не видел. А он – опять и опять. Не помню, сколько времени он мурыжил этот вопрос, буквально издевался надо мной. Мне было очень стыдно. Другие же члены Политбюро, зная все, так к этому относились: сегодня – меня, завтра – другого… Так Сталин и действовал: шел по кругу.

Но рядом находился еще и духанщик, с которым я никогда, как говорится, гусей не пас и никаких дел с ним не имел. И вот – быть наказанным, стоять без вины виноватым и в таком издевательском положении при постороннем. Только Сталин мог позволить себе такое. Совершеннейшая бесконтрольность! Мы говорили порою, что он когда-нибудь дойдет до того, что станет штаны при нас снимать и облегчаться за столом, а потом говорить, что это в интересах родины. Он, безусловно, был уже тронутым. Мне кажется, что у него была как-то нарушена психика, потому что раньше он вел себя довольно строго и держал себя, как положено человеку, занимающему столь высокий пост.

Так вот, когда его доверие к Берии было подорвано, все грузины враз исчезли. Сталин уже не доверял людям Берии. Но в результате своего болезненного состояния он не доверял уже и русскому обслуживающему персоналу, ибо его тоже подбирал Берия, который долгое время работал в органах госбезопасности, все кадры ему были известны, все перед ним подхалимничали, и ему легко было использовать этих людей в своих целях.

Теперь Сталин, находясь за столом, не ел и не пил, пока кто-либо другой не попробует из этого блюда или из этой бутылки. А он находил к тому повод. Идет, например, дегустация вина: грузины прислали, надо попробовать старое вино. Конечно, он прекрасно знал нашу «дегустацию» и ни во что ее не ставил, а сам диктовал, хорошее вино или плохое. Но ему требовалось, чтобы мы попробовали, а он выжидал: человек не падает, тогда и он немножко выпьет, посмакует, а потом начинает пить как следует. Хочет он что-нибудь откушать, так на этот случай у каждого из нас имелось «любимое блюдо», и каждый должен был первым попробовать его. «Вот гусиные потроха. Никита, вы еще не пробовали?» «Нет», – отвечаю, а сам вижу, что он хочет взять, да боится. Тут я попробую, и он сразу начинает есть. «Вот несоленая селедка». Он любил несоленую, а потом каждый солил себе по собственному вкусу. Я возьму, тогда и он берет. И вот так каждое блюдо обязательно имело своего дегустатора, который выявлял, отравлено оно или не отравлено, а Сталин смотрел и выжидал.

Дегустировали все, кроме Берии. Потому что Берия, даже когда обедали у Сталина, получал обед со своей кухни, который ему привозили. Матрена Петровна, которая подавала обед, говорила: «Товарищ Берия, вот ваша травка». Все смеялись, а он ел эту траву, как едят в Средней Азии, брал рукой и клал в рот. Не знаю, как грузины едят плов, рукою или нет, но Берия ел, беря руками.

А как мы ездили на отдых? Несколько раз и я был принесен в жертву. Берия подбадривал: «Послушай, кому-то надо же страдать». Страдания заключались в том, чтобы поехать отдыхать в то время, когда Сталин отдыхал на Кавказе. Это считалось наказанием для нас, потому что это был уже не отдых. Все время надо было находиться со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины. Сталин ко мне хорошо относился и, когда ехал в отпуск, часто меня приглашал: «Поедемте. Вам тоже нужен отпуск». «Поехали, я рад», – отвечал я, хотя предпочел бы не ехать. Сказать же это ему было совершенно невозможно. Вспоминаю отдых в Боржоми. По-моему, он тогда единственный раз отдыхал в Боржоми. Он позвонил мне оттуда. Я находился в Сочи, а Микоян – в Сухуми. Всех, кто отдыхал на Кавказе, плюс Берию, который в то время работал, он вызвал к себе, и мы собрались в Боржоми. Дом был большой, но плохо оборудованный. Там прежде размещался музей. Поэтому спален не было, и мы жили очень скученно. Я тогда спал в одной комнате с Микояном, и мы оба чувствовали себя плохо, во всем завися от Сталина. У нас-то были разные режимы дня: мы уже набродились, нагулялись, а он еще спит. Когда поднимается, тогда и начинается день.

Как-то Сталин вызвал нас и говорит: «Приехал Ракоши[709] отдыхать на Кавказ». Ракоши приезжал туда не в первый раз. «Он звонил, просился ко мне». Мы молчим. «Надо сказать, чтобы он приехал». Позвонили Ракоши, а Сталин нам говорит: «Откуда Ракоши знает, когда я отдыхаю на Кавказе? Всегда, когда я на Кавказе, он тоже приезжает. Видимо, какая-то разведка информирует его». Уже и Ракоши попал в число подозрительных. «Надо, – продолжает, – отучить его от этого». Приехал Ракоши. Он тоже участвовал в обедах с попойками. И раз, когда подвыпил, говорит: «Слушайте, что вы этим делом занимаетесь? Это же пьянство». Назвал вещи своими именами.

Мы и сами знали, но находили для себя оправдание: мы – «жертвы». Но нас это все же обидело, и Берия сказал Сталину, что Ракоши говорит, будто мы пьянствуем. Сталин в ответ: «Хорошо, сейчас посмотрим». Сели за стол, и начал он Ракоши накачивать, влил в него две или три бутылки шампанского и другого вина. Я боялся, что Ракоши не выдержит и тут же умрет. Нет, выкарабкался. Утром он кое-как проснулся (а он договорился со Сталиным, что уезжает) и попросил себе завтрак отдельно. Сталин позавтракал в одиночку. Ракоши не пошел к Сталину завтракать, и тот подшучивал: «Вот до какого состояния я его довел!»

Но потом Ракоши стал в глазах Сталина подозрительным человеком: откуда он знает, когда Сталин отдыхает на Кавказе, и почему не ест вместе с ним? А ведь для Ракоши ничего не составляло позвонить в Секретариат ЦК, и ему сказали бы, что Сталин сейчас на Кавказе. Сталин в тот раз еще какое-то время отдыхал в Боржоми, и мы с Микояном еле-еле вырвались от него. Сталин принимал там стариков грузин, с которыми когда-то был знаком в детстве. Особенно ему запомнился некий железнодорожник. Я его не видел, но потом Сталин мне рассказывал: «Принимал я его, и он говорил о том, что творится в Грузии. Это возмутительно». Тот железнодорожник рассказал, что много молодых людей, получив образование, нигде не работают: в Грузии подходящей работы не могут себе найти, а уехать из Грузии не хотят и бездельничают. Еще он говорил о спекуляции. Видимо, честный, хороший был старик, коммунист.