он ничего не приносит, кроме физических страданий оттого, что пытаешься удержать этот кирпич в руках. А хороший роман превращает меня в слабоумного отщепенца. Я днями не вылезаю из своей комнаты, огрызаюсь на любые попытки общения, пропускаю похороны, свадьбы друзей и знакомых и превращаю их во врагов. До сих пор не могу восстановиться после чтения «Мидлмарча»[227].

– А как вы относитесь к Прусту? – спросила дама несколько отрешенного вида, занявшаяся вязанием, как только Амит кончил читать стихи.

Амит был удивлен, что в Брахмпуре читают Пруста, и оживился, словно вдохнул дополнительную порцию кислорода.

– Я, несомненно, полюбил бы Пруста, будь мой мозг был так же обширен и всеобъемлющ, как Сундарбан, и так же связывал в одно целое множество разнообразных элементов. Но мой мозг, увы, не таков, и Пруст наводит на меня тоску. Заставляет плакать от скуки. – Вздохнув, он добавил с чувством: – Прямо-таки рыдать. Я рыдаю, читая Пруста, и потому практически не читаю его.

Все пораженно молчали, недоумевая, с чего бы вдруг такие сильные чувства? Молчание нарушил профессор Мишра:

– Как известно, многие наиболее значительные памятники литературы довольно объемисты. – Он улыбнулся Амиту. – Шекспир сам велик благодаря своему таланту, и объем написанного им был велик.

– Его сочинения только кажутся объемистыми, когда они собраны вместе, – откликнулся Амит. – А я придумал способ сокращать этот объем. Как вы, возможно, заметили, в собраниях сочинений Шекспира каждая новая пьеса начинается на правой странице. Иногда издатели влепляют какую-нибудь иллюстрацию на левой странице, чтобы получалось именно так. Я же беру перочинный нож и разрезаю том частей на сорок. Таким образом я могу взять «Гамлета» или «Тимона Афинского», свернуть их в трубочку и сунуть в карман. А во время прогулки – скажем, по кладбищу – могу достать их и почитать. Так и рукам легче, и мозгу. Всем рекомендую этот способ чтения. Вот по пути сюда, например, я прочел в поезде «Цимбелина». Вряд ли я стал бы читать его иначе.

Кабир улыбнулся, Лата открыто расхохоталась. Однако Пран был шокирован, господин Макхиджани раскрыл от изумления рот, а у господина Навроджи был такой вид, словно он вот-вот упадет без сознания со стула.

Амиту реакция публики, похоже, понравилась.

В наступившей тишине поднялся мужчина средних лет в черном костюме. Господина Навроджи пробрала легкая дрожь. Мужчина дважды прокашлялся.

– На основании сегодняшних чтений я сформулировал концепцию, – заявил он Амиту. – Она связана с нашим атомным веком, местом поэзии в нем и влиянием Бенгалии. Многое произошло со времен мировой войны, конечно. Когда я слушал целый час ваши стихи, я сказал себе: «Это сверкание Индии». И я сформулировал концепцию…

Чрезвычайно довольный собой, мужчина продолжал в таком же духе и наговорил, в письменном эквиваленте, штук на шесть приличных абзацев, прерывая речь время от времени вопросом: «Вы понимаете?» Амит кивал, с каждым разом менее дружелюбно. Люди стали подниматься с мест. Навроджи в отчаянии стучал воображаемым молотком по столу.

В заключение мужчина спросил Амита:

– Вы не хотели бы что-нибудь сказать по этому поводу?

– Нет, спасибо, – ответил Амит. – Но я благодарю вас за то, что вы поделились этим с нами. Вопросы еще будут? – спросил он, сделав ударение на первом слове.

Вопросов больше не было. Наступило время госпожи Навроджи и ее знаменитого печенья, пользовавшегося особым одобрением у стоматологов.

18.3

Амит надеялся, что ему удастся поговорить хоть немного с Латой, но его взяла в оборот публика. Он подписывал книги, он ел сласти, чтобы не обидеть хозяйку, а милая старушка, чей вопрос остался без ответа, опять спросила его, не влюблялся ли он в Англии.

– Теперь, когда тут нет слушателей, вы можете ответить, – сказала она.

– Да, да! – подхватили окружающие.

Амита спас Навроджи. Пробормотав, что Амит очень ловко защитил рифмованные стихи и что сам он стоит за рифму и не стесняется этого, Навроджи всунул ему в руку триолет, с которым ему не удалось выступить, и попросил Амита прочитать стихотворение и сказать, что он о нем думает.

– Только, пожалуйста, высказывайтесь откровенно. Откровенность такого человека, как вы, действует освежающе. Пожалуйста, будьте откровенны.

Амит стал читать стихотворение, написанное убористым строго вертикальным почерком:

ТРИОЛЕТ

БЕНГАЛЬСКОЙ ПЕВИЦЕ

Унес ветр Рока Тору Датт,

Лишь двадцать было ей.

Нет горше этой из утрат

для нас, чем гибель Торы Датт.

Но все стихи ее звучат

У нас в сердцах, ей-ей!

Унес ветр Рока Тору Датт,

лишь двадцать было ей.

В другом углу комнаты профессор Мишра беседовал с Праном.

– Дорогой мой, – говорил он. – Я не могу найти слов, чтобы выразить мои соболезнования. Ваши коротко подстриженные волосы напоминают мне о жизни, отнятой так жестоко…

Пран застыл в ожидании продолжения.

– Вы должны подумать о своем здоровье. Нельзя взваливать на себя все новые и новые нагрузки, когда у вас такая утрата – и, конечно, тревога в семье. Ваш бедный брат, бедный брат… Возьмите печенье.

– Благодарю, профессор.

– Так вы согласны? Заседание квалификационной комиссии состоится совсем скоро, и подвергать себя собеседованию…

– Согласен с чем? – спросил Пран.

– Снять свою кандидатуру, конечно. И не беспокойтесь, дорогой мой, я улажу все формальности. Как вы знаете, комиссия собирается в четверг. Мы долго не могли договориться о дате, но наконец в середине января мне удалось это сделать. А теперь, увы… Но вы молодой человек, и у вас будет еще очень много возможностей продвинуться – как у нас в Брахмпуре, так и где-нибудь еще.

– Благодарю вас за заботу, профессор, но я думаю, что мне вполне по силам принять участие в конкурсе, – ответил Пран. – Вопрос об Элиоте, который вы задали, был очень интересен.

На бледном лице профессора Мишры застыла маска неодобрения столь слабо выраженной Праном скорби по матери, а на языке его вертелась цитата из «Гамлета» о поминальном пироге[228]. Он помолчал с минуту, затем, взяв себя в руки, сказал:

– Несколько месяцев назад я прочел здесь доклад, озаглавленный «Элиот: Куда?». Жаль, что вы не могли присутствовать при этом.

– Я тоже очень жалел об этом, но я узнал о вашем докладе уже после того, как он был прочитан. У вас, я смотрю, тоже пустая тарелка, профессор. Не хотите печенья?

Лата в это время разговаривала с Кабиром.

– Так, значит, ты пригласил его, когда был в Калькутте? – спросила она. – Ну и как, он оправдал надежды?

– Да, – ответил Кабир. – Мне нравятся его стихи. Но откуда ты знаешь, что я был в Калькутте?

– У