– Ты зовешь его Амитом?

– Ну, с господином Чаттерджи, если предпочитаешь. Так откуда ты его знаешь?

– Нас представил друг другу один общий знакомый.

– Хареш Кханна?

– Да-а, – протянул Кабир. – У тебя и впрямь свои источники. – Он посмотрел ей прямо в глаза. – Может, ты знаешь также, что я делал сегодня?

– Нетрудно догадаться. Играл в крикет.

– Да, – рассмеялся он. – Это слишком легкий вопрос. А вчера?

– Не знаю, – сказала Лата. – Это печенье несъедобно, – добавила она.

– Я примирился с ним какое-то время назад, чтобы иметь возможность встречаться с тобой, – сказал Кабир. – Ради этого можно и пожертвовать некоторым количеством зубной эмали.

«Ах, ах!» – подумала Лата и ничего не ответила. Комплимент был слишком банален.

– А откуда ты знаешь Амита – то есть господина Чаттерджи? – спросил он с некоторым вызовом.

– Это что, допрос?

– Нет.

– А что тогда?

– Просто вежливый вопрос, на который можно дать не менее вежливый ответ. Мне действительно интересно. Но если хочешь, я могу взять вопрос обратно.

По мнению Латы, вопрос был задан не вежливым тоном, а ревнивым. Это было приятно.

– Нет, зачем же, – ответила она. – Он мой шурин. То есть, – поправилась она, покраснев, – не мой, а моего брата.

– И нетрудно представить, что у вас была прекрасная возможность встречаться в Калькутте.

Слово «Калькутта» служило безотказным раздражителем.

– К чему ты клонишь, Кабир? – сердито спросила Лата.

– К тому, что, читая стихи, он смотрел только на тебя, да и потом все время на тебя поглядывает.

– Глупости.

– Посмотри на него.

Лата обернулась, и Амит, старавшийся высказать не слишком неискреннее мнение о триолете Навроджи, держал вместе с тем Лату в поле зрения. Увидев, что она обернулась к нему, он улыбнулся ей. Лата ответила ему слабой улыбкой. В этот момент туша профессора Мишры загородила Амита от нее.

– И ты гуляешь с ним, да?

– Иногда.

– И вы читаете друг другу вслух «Тимона Афинского» на кладбище.

– «Тимона» не читали.

– А на рассвете катаетесь взад-вперед по Хугли на лодке.

– Кабир, уж этого-то ты мог бы не говорить…

– И он, я думаю, пишет тебе письма? – спросил Кабир. Казалось, он хочет наброситься на Лату и встряхнуть ее как следует.

– Ну и что, если, например, пишет? Почему бы ему не написать мне? Но он не пишет. Пишет Хареш, и я ему отвечаю.

Кабир побледнел и схватил ее правую руку, крепко сжав.

– Пусти меня, – прошептала Лата. – Отпусти руку немедленно, или я уроню тарелку.

– Ну и роняй. Это, вероятно, фамильная ценность Навроджи.

– Кабир, пожалуйста… – сказала Лата. На глазах у нее выступили слезы. Кабир причинял ей боль, но пугали ее в первую очередь ее слезы. – Пожалуйста…

Он отпустил ее руку.

– Я вижу, Мальвольо решил отомстить Оливии, – сказал мистер Баруа, подходя к ним. – Почему вы заставляете Оливию плакать? – спросил он Кабира.

– Я не заставляю, – ответил тот. – Люди плачут тогда, когда сами хотят, – бросил Кабир и отошел от них.

18.4

Лата, не став ничего объяснять мистеру Баруа, пошла умыть лицо. В комнату она вернулась лишь после того, как убедилась, что увидеть следы слез невозможно. Толпа к этому времени поредела; Пран и Амит собирались уходить.

Амит остановился у господина Майтры, бывшего комиссара полиции, но собирался участвовать в обеде вместе с Праном, Савитой, госпожой Рупой Мерой, Латой, Маном и Малати.

Выпущенный на поруки Ман жил в Прем-Нивасе, но обеды в кругу семьи были для него тяжелым испытанием. Выборы закончились, его отец вернулся в Брахмпур в мрачном и сердитом настроении и не хотел отпускать Мана от себя ни на шаг. Что будет с его сыном после того, как огласят пересмотренное обвинение, было неизвестно. У Махеша Капура было ощущение, что все вокруг него рушится. Он надеялся сохранить хоть какое-то влияние в политике, но если бы ему не удалось пройти в Законодательное собрание, это свело бы на нет многое из того, что он сделал.

Он не знал, чем занять себя на данном этапе. Иногда кто-нибудь приходил к нему с визитом; остальное время он сидел в одиночестве, глядя в сад. Слуги знали, что беспокоить его нельзя. Вина приносила ему чай. Подсчет голосов в его округе должен был производиться через несколько дней. После объявления результатов он планировал съездить на один день в Рудхию. Вечером шестого февраля он будет знать, прошла его кандидатура или нет.

Ман ехал в тонге на обед в Прем-Нивас и увидел шедшую по улице Малати. Он окликнул ее, она поздоровалась с ним, а затем замялась.

– В чем дело? – спросил Ман. – Я пока еще не осужденный. Пран говорил, что ты обедаешь с нами. Залезай в тонгу.

Малати, устыдившись своих сомнений, села рядом с ним, и они продолжили путь в сторону университета. По дороге они почти не разговаривали, хотя были людьми общительными.

Ману доводилось встречаться с тремя членами семьи Чаттерджи: Минакши, Каколи и Дипанкаром. Минакши запомнилась ему лучше других. Ее трудно было не заметить на свадьбе Прана, а позже, при посещении Прана в больнице, она держалась так, словно больничная палата служила лишь декорацией для ее выступления. Теперь же Ману было интересно познакомиться с их братом, о котором Лата говорила, посещая его в тюрьме. Амит приветствовал его со смесью сочувствия и любопытства.

У Мана был вид человека, внутренне опустошенного, и он сам ощущал это. Иногда ему казалось, что заключение было лишь сном, иногда он не мог поверить, что находится на свободе.

Лата, которая вот уже час безуспешно пыталась сосредоточиться на общем разговоре, сказала Ману:

– Мы редко видимся в последнее время.

– Это точно, – засмеялся Ман.

Малати видела, что Лата не в своей тарелке, и приписала это присутствию Поэта. Она пришла с намерением изучить как можно лучше этого претендента на руку Латы. Амит не произвел на нее особого впечатления – он больше молчал, отделываясь случайными ремарками. Обувщик, который, как Малати сообщили, обиделся, решив, что его назвали жлобом, проявлял в свое время больше живости, хотя, как показалось Малати, выглядело это довольно смешно и нелепо.

Но Малати не знала, что Амит довольно часто – особенно после публичного чтения своих стихов или сочинения чего-нибудь достаточно глубокого – переключался на совершенно иной настрой и принимал нарочито циничную и пошловатую позу. В данный момент его голова была абсолютно свободна от каких-либо глубоких мыслей. Правда, ку-ку-куплетов он этим вечером не выдавал, но небрежно отпускал вместо этого комментарии о новоизбранных политиках и их разрушительном стремлении извлечь из ситуации как можно больше