– Ой, приятель, не смеши! – крикнула ему белая.

– Знаешь что? – подхватила черная, сверкая на весь аэропорт пирсингом. – Если бы сейчас тебя видел настоящий Джек Бернс, он бы помер со смеху!

– Потерять такую работу – что может быть в жизни лучше? – крикнул им вслед Джек, но они даже оборачиваться не стали. Боже, какой ужас! Как плохо он это произнес! Даже Бешеный Билл Ванфлек выкинул бы этот дубль в корзину.

Только ничего удивительного в этом не было – ведь сейчас Джек не играл. Не просто не играл, а словно забыл, как вообще на свете играют! У него есть сестра, и он любит ее; минуту назад она сказала ему, что тоже любит его. В этот миг Джек бросил играть. Он наконец-то стал самим собой.

Когда татуирован последний чистый участок кожи и тело превратилось в заполненный дневник, разные люди поступают по-разному.

Алиса утверждала, что некоторые просто продолжают татуироваться – поверх старых наколок. Спустя известное время их тела делаются черными как ночь и рисунков разглядеть уже нельзя. Джек однажды видел такого клиента у Алисы – его руки от запястий и до плеч представляли собой сплошную черноту, казалось, это у него ожоги. В менее радикальных случаях рисунки, наложившись друг на друга, превращаются в этакий лабиринт, абстрактную картину, словно бы хозяин тела несколько раз завернулся в полупрозрачную шаль с узорами.

Для других же татуированная кожа превращается в святыню; они и мысли не допускают татуироваться поверх какой-либо старой татуировки, закрыть новой даже часть старой для них немыслимо. В случае Уильяма не так важно даже то, что большинство его татуировок были выполнены знаменитыми тату-художниками, ибо и в самых неудачных работах запечатлена музыка, дорогая его сердцу. И музыка и слова оставили на нем несмываемые следы – не только на коже, но и на душе.

Хетер рассказала Джеку, что у папы на теле нет пустых мест, все татуировки немного накладываются одна на другую, так что тело выглядит письменным столом, целиком закиданным страницами с самой разной музыкой – токкатами, прелюдиями, гимнами и так далее; на стол накидали столько нотной бумаги, что столешницы уже не видно.

На спине у Уильяма, если приглядеться, под всеми парусами плывет корабль; он удалялся, обратившись к зрителю кормой, но рассекает не волны, а ноты, которые, кажется, готовы его поглотить. Ими же украшены и паруса, но корабль слишком далеко отошел от берега, что там за музыка, не разобрать. Это и есть работа Герберта Гофмана, но, как сказала Хетер, на фоне «бесконечных нотных пространств» тела папы корабль едва заметен; «Моряцкая могила», она же «Последний порт», куда меньше, чем думал Джек, и тонет в океане звука.

Папин любимый пасхальный гимн, «Христос Господь воскрес сегодня», частично перекрывается вальтеровским[25]«Wachet auf, ruft uns die Stimme», первые две ноты которого располагаются там, где должны были быть ноты гимна – для хора, поющего «Аллилуйя». В других местах применялся схожий прием – на баховское рождественское «Jesu, meine Freude» накладывалось бальбастровское[26]«Joseph est bien marié», так что слово «Largo» над нотами Баха наполовину закрыто.

И слова и музыка из генделевского «Мессии» (хор «Ибо у нас родился сын») на полпути превращались в токкату из Пятой симфонии Видора, опус номер 42; на татуировке были выведены и сами слова «Ор. 42», и имя композитора. Джек с удивлением узнал, что папа всегда требовал татуировать имена композиторов целиком, не просто «Бах» или «Видор», но обязательно «Иоганн Себастьян Бах», «Шарль-Мария Видор», причем они должны были быть написаны особым наклонным шрифтом, который со временем делалось почти невозможно разобрать.

Со временем чернила выцветают; от времени пострадали многие татуировки Уильяма, среди них «Мелодия для трубы» ре мажор Джона Стэнли, располагавшаяся у него на груди в районе правого легкого, – ноты для педали совершенно нельзя было разобрать, как и слово «Vivo» над первой нотой литаний Алена. Цитата из Алена, однако, выжила, благо располагалась на ягодицах, французский оригинал на левой, английский перевод на правой; воистину, даже сама юность быстрее покинет тело Уильяма, чем эти слова:

Разум бессилен идти вперед.

Лишь вера, как прежде, несется ввысь.

И то правда – у самого Уильяма еще остались силы идти вперед, а вот у его разума нет. Именно это и говорила Джеку сестра. Каждый квадратный сантиметр папиной кожи выстрадан, в каждой ноте – смысл и позиция. У каждой его татуировки своя история, каждая – необходима. И места на коже у него больше нет – ему осталась лишь вера.

– Ты поймешь, о чем я толкую, когда увидишь его обнаженным. Хочешь ты или не хочешь, а это обязательно произойдет.

– Но почему? – спросил сестру Джек.

Хетер не стала вдаваться в подробности. Мысль об обнаженном отце преследовала Джека весь полет до Цюриха, и сказать, что перед посадкой Джек был напуган, значит ничего не сказать.

Швейцарцы, предупредила брата Хетер, обязательно запоминают, как тебя зовут, и рассчитывают, что в ответ ты хорошо затвердишь их имена. Перед камерой память еще ни разу не подводила Джека, но ему предстояло такое испытание, что он не мог не сомневаться в собственных способностях его пройти, и отнюдь не только актерских. Персонажи, которых ему предстояло встретить в Кильхберге, носили устрашающе сложные имена и играли тесно взаимосвязанные роли, которые, подобно папиным татуировкам, иногда накладывались друг на друга.

Джек, как мог, изучил ожидающих его в Цюрихе пятерых докторов и одного профессора; он, как мог, постарался вообразить их себе до встречи. Ведь не ему предстояло играть в этой постановке – им. Их заботам был вверен его отец, и перед Джеком стояла задача выучиться у них всему, чему только можно.

Руководил клиникой немец, профессор Лионель Риттер. По-английски, сказала Хетер, он говорит хорошо, а что он постоянно повторяется – это простительно, он лишь старается быть как можно более дипломатичным. Одет с иголочки, хотя несколько неформально – подтянутый, спортивного вида человек, искренне гордящийся 136-летней историей возглавляемой им частной психиатрической лечебницы. Джек представил его себе этаким Дэвидом Нивеном с теннисной ракеткой в руках.

Заместителем профессора Риттера был доктор Клаус Хорват, австриец, приятный, миловидный джентльмен, по словам Хетер, атлетического телосложения, любитель горных лыж. Уильяму очень нравилось беседовать с ним о горнолыжном спорте, сам же доктор Хорват был весьма высокого мнения о лечебных достоинствах программы Кильхберга по джоггингу – Уильям не разочаровал его и с удовольствием участвовал в пробежках, несмотря на свои шестьдесят четыре года. Джек был не в состоянии представить себе, как совершает пробежки полностью татуированный отец, а доктора Хорвата мог вообразить себе лишь как человека с австрийским акцентом на манер Арнольда Шварценеггера – ну и, может быть, веселого нрава (доктор Хорват – неисправимый оптимист) на манер комедийного персонажа Арнольда, из фильма, где он играет брата Денни Де Вито.