медленно, томительно, сладко расползлось по всему телу. Белое платье, шурша и благоухая, покрыло всего легким, прозрачным шелком…

…Вика все еще лежал, глядя на небо. Во рту пересохло, голова кружилась.

Белое облако опять плыло высоко в пустом раскаленном небе, но оно уже совсем не походило на платье Наталии Николаевны.

На террасе, завешенной белым полотном, мама ждала его с завтраком.

— Что с тобой, Вика? Ты такой бледный. И синяки под глазами. Не надо ходить по жаре.

Вика нехотя ел окрошку, нагнувшись над тарелкой.

— Я получила письмо от отца. Он, может быть, приедет навестить тебя через неделю. Ты рад?

— Очень рад, — ответил он равнодушно и посмотрел на нее.

Такое же белое короткое платье, такие же голые загорелые руки, и волосы так же подстрижены, только у Наталии Николаевны светлее.

— Какая ты красивая, мама.

Она слегка покраснела от удовольствия и отвернулась. Вика тоже покраснел. Ведь он сейчас сказал то, что так давно хотел и не смел сказать Наталии Николаевне.

Как приятно было бы идти и мечтать о ней, если бы не так стучало сердце и горло не сжималось от волнения.

Ласточки летают низко. Коровы возвращаются с пастбища, позванивая колокольчиками. У дороги лежит большой серый камень.

Счастливый камень. Лежит себе и ничего не думает, ничего не чувствует, никого не любит…

Тихо, прохладно и почти темно… Вика проходит по маленькому саду, поднимается на веранду.

Наталия Николаевна сидит в кресле около большой желтой лампы. Она закрывает книгу и улыбается Вике:

— Как хорошо, что вы пришли. Я сегодня одна. Мне очень скучно. Поболтайте со мной.

Вика садится на стул, краснеет и молчит.

— Сколько вам лет, Вика?

— Скоро семнадцать. А что?

— Скоро? Когда?

— В августе.

Наталия Николаевна смеется:

— Какой вы еще маленький! Уже поздно. Вам, должно быть, уже пора спать.

— Я никогда не ложусь раньше двенадцати.

— Неужели? И мама позволяет?

Наталия Николаевна протягивает ему коробку конфет. Вика берет помадку, кладет ее в рот и, давясь, с трудом и отвращением проглатывает.

— Возьмите еще. Вы, наверно, любите сладкое.

Она поднимает голые, тонкие руки, поправляет волосы и, склонив голову набок, выжидательно, как-то по-птичьи смотрит на него:

— Ну что же вы? Мы так и будем молчать? Вам со мной скучно? Пойдемте лучше кролика смотреть. У меня кролик. Беленький, пушистый. Сегодня только принесли. Он в клетке сидит.

Она встает, берет Вику под руку:

— Я в темноте ужасно неуклюжая. Не уроните меня.

Вика боится споткнуться от волнения.

Они проходят под тихими темными деревьями, останавливаются у клетки.

— Ничего не видно, — разочарованно говорит Наталия Николаевна. — Кролик спит. Подождите, я позову его. Только как его звать? Цып, цып, цып? Поймет ли он по-цыплячьи!

Она закидывает голову и смеется. Ее глаза и зубы блестят.

— Кроличек, маленький, беленький, выходи. Не хочешь? Ну и не надо. Плакать не будем. Спи себе.

Они снова сидят на веранде.

Наталия Николаевна вставляет папиросу в длинный хрустальный мундштук и закуривает.

— А вам все-таки пора спать.

Вика встает:

— Если я вам мешаю…

— Нет-нет. Но я не хочу, чтобы вы поздно ложились из-за меня. Это вредно. Какие вы, должно быть, забавные сны видите. Верно, слонов, крокодилов… Расскажите мне…

Он снова садится.

— Я никогда не вижу ни слонов, ни крокодилов.

— Ну тогда вам снятся автомобили и аэропланы.

— Нет.

Она заглядывает ему в глаза:

— Какие у вас длинные ресницы. Как у девочки. Уж не снятся ли вам куклы? Нет, право, что же вам снится?

Вика долго молчит, потом вдруг решается:

— Вы!..

Но Наталия Николаевна не слышит. Она протягивает ему конфеты.

— Что же вы не берете? Вы, должно быть, лакомка. Чего вы хотите — чаю, варенья, пирожных?

— Если разрешите, папиросу.

— Как? Вы курите? Мне в голову не пришло предложить вам. Так вы совсем взрослый? Может быть, вы вместо чая хотите коньяку?

— Пожалуйста.

Наталия Николаевна достает из буфета бутылку и две рюмки.

— Я думала, маленький, а он взрослый. — Она произносит это как-то странно, растягивая слова и улыбаясь.

Ее широкое белое платье касается его колен. Он вздыхает и закрывает глаза.

— Пейте же.

Он проглатывает коньяк.

— Ах, какой вы забавный! — смеется она. — Как мой кролик.

Она наливает ему вторую рюмку.

— Можно вас погладить? Совсем мой кролик, и такой же пушистый.

Ее пахнущие духами пальцы перебирают его волосы.

— Пейте же.

Вика пьет. В голове начинает шуметь.

— Я лежал в поле на соломе, — говорит он неуверенно. — И думал о вас.

— Лежали на соломе? И наверно курили. Осторожно… Это очень опасно. Если бросить спичку в сухую солому — пожар.

Он смотрит на нее. В голове шумит все сильнее.

— У вас волосы совсем как солома.

Она высоко поднимает брови и наклоняется к нему:

— Сухая солома. Осторожно. Если бросить спичку — пожар…

Она проводит ладонью по его горячей щеке от уха ко рту. Он чувствует ее холодные пальцы на своих губах. Ему становится как-то тоскливо и страшно. Уйти бы скорее.

— Так это правда, что вам не крокодилы и автомобили снятся, а я? Отчего?..

Он смотрит на ее голую загорелую шею, не смея пошевелиться. Она наклоняется еще ближе:

— Отчего?..

— Оттого, что я люблю вас, — задыхаясь, в отчаянии говорит он.

— Любите?.. — Ее лицо вдруг становится грустным. — Любите… Ах, Вика!

Он закрывает глаза руками:

— Господи, что я сделал! Вы сердитесь? Я обидел вас.

— Нет-нет. Но мне вас очень жаль. Вы еще совсем маленький…

Она грустно улыбается, притягивает его голову к себе и медленно целует в губы.

Деревья шумят, белая дорога блестит.

Сначала Вике хочется кричать, петь, летать. И он точно летит, так быстро несут его ставшие легкими-легкими ноги… И — как во сне — стоит только шире взмахнуть руками, и, отделившись от земли, понесешься в небо.

Потом ноги тяжелеют, руки опускаются. Он уже не летит, он идет по земле. Прямо перед ним вчерашняя скирда. Теперь она кажется огромной и черной.

Вика подходит к ней. Трогает солому. Такая же сухая…

«…Сухая солома. Осторожно. Бросить спичку — пожар».

Желтые волосы Наталии Николаевны, их сухой соломенный вкус… Запах ее духов… Дрожь проходит по его телу… Голова неприятно кружится. В груди тяжелая, томительная слабость.

«…Сухая солома. Осторожно».

Он достает папиросу, зажигает спичку, затягивается горьким дымом… Рот его кривится. Светящаяся точка папиросы, как светляк, падает в солому.

Вика пристально смотрит на быстро карабкающиеся по скирде огоньки. И вдруг почему-то удивительно ясно вспоминает «музей», устроенный им когда-то в детстве: лягушку, выпучившую круглые, глупые глаза, тонкую ящерицу, извивающуюся