Именно это говорил себе Коглен всякий раз, когда думал о Лори. Он ведь простой преподаватель физики. Куда ему просить ее руки! Может, когда-нибудь, со временем он станет профессором. Но даже тогда глупо было бы делать предложение дочери мультимиллионера. В еще более отдаленном будущем, если ему повезет, он может даже стать президентом колледжа — шансы, конечно, ничтожны, но чем черт не шутит. И что тогда? Он будет торчать на этом высоком посту до тех пор, пока попечительский совет не сочтет кого-нибудь другого более удачной кандидатурой на роль просителя денег. В общем, слишком жалкие перспективы, чтобы надеяться даже на возможность женитьбы. Он всего лишь преподаватель, для которого профессорская должность — предел мечтаний, а пост президента колледжа и вовсе нечто почти невообразимое. Поэтому, когда Коглен думал о Лори, он мрачно говорил себе: «Профессор, президент, дальше что?» — и отказывался от романтических мечтаний.

Но он никогда не произносил эту фразу из четырех слов вслух. Он — единственный человек в мире, для кого она вообще имела смысл. Она — неопровержимое доказательство того, что эти слова написал он, Томас Коглен. Но он этого не делал.

Он сглотнул.

— Это мой почерк, — начал он осторожно, — и я вынужден признать, что эти строки написаны моей рукой. Но я не помню, чтобы я их писал. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы объяснили мне, в чем дело.

Дюваль разразился целым потоком слов:

— Нет, это вы объясните мне, в чем дело, месье Коглен. Я был нормальным человеком! Я занимался историей Византийской империи! Меня считают крупным специалистом! Но это — надпись, сделанная на современном английском языке в то время, когда никакого английского еще не существовало! Номера домов, которых тогда еще не построили, город Стамбул, когда на Земле не было города с таким названием! Я не нахожу себе места! Месье Коглен, я требую ответа — что все это значит?

Коглен снова взглянул на выцветшие коричневые буквы на пергаменте. Дюваль вдруг обмяк, закрыл лицо руками. Галиль осторожно затушил сигарету. Он ждал.

Коглен поднялся с нарочитой медлительностью.

— Думаю, нам не помешает еще выпить.

Он взял стаканы и вышел из комнаты, но это не помогло ему собраться с мыслями. Он поймал себя на том, что проклинает Дюваля с Галилем — зачем они вообще появились на свет, зачем они принесли в его жизнь такую загадку. Он не писал этих слов — но никто другой не мог их написать. А он видел их собственными глазами!

Внезапно ему пришло в голову, что он понятия не имеет, о чем эта надпись и что с ней делать.

Он наполнил стаканы и вернулся в гостиную. Дюваль все так же сидел, спрятав лицо в ладонях. Галиль, который успел закурить вторую сигарету, разглядывал пепел с выражением крайнего расстройства на лице. Коглен поставил стаканы на стол.

— Я не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме меня, мог оставить эту надпись, — решительно начал он, — но я не припомню, чтобы я это писал, и не имею ни малейшего представления, что все это значит. Поскольку вы принесли сюда эту книгу, у вас должны быть какие-то мысли.

— Нет, — ответил Галиль. — Я задал вам единственный напрашивавшийся в этой ситуации вопрос. Вы не были в двенадцатом столетии? Я так понимаю, что не были. И у меня такое впечатление, что у вас нет никаких планов на этот счет.

— Никаких планов — это еще слабо сказано, — с иронией отозвался Коглен. — Уж и не знаю, где мне хотелось бы оказаться меньше.

Галиль взмахнул сигаретой, и с ее кончика осыпался пепел.

— Как полицейский, я не мог не обратить внимание на упоминание о том, что кто-то умрет, возможно, даже будет убит. Это напрямую меня касается. И как философа в том числе. Как в полицейской работе, так и в философии подчас необходимо принять в качестве посылки нечто абсурдное — чтобы вывести из него разумное заключение. Я хотел бы это проделать.

— Ради бога, — сухо ответил Коглен.

— Однако в настоящий момент, — продолжал Галиль, снова взмахнув сигаретой, — вы пока что не имеете никакого представления о готовящемся покушении на жизнь мистера Мэннерда. На большом пальце вашей руки нет шрама, и вы не ожидаете, что он там появится. И о существовании, скажем так, некоего «устройства» в доме восемьдесят по улице Хусейна вам ничего не известно. Верно?

— Совершенно, — признал Коглен.

— Значит, если у вас появится шрам, вы оставите, или, вернее, уже оставили, эти отпечатки пальцев когда-то в будущем, когда вам станет известно об угрожающей мистеру Мэннерду опасности и о каком-то устройстве по адресу: улица Хусейна, дом восемьдесят. Таким образом…

— Се n'est pas logique! — яростно повторил Дюваль.

— Нет, это вполне логично, — спокойно заметил Галиль. — Единственный изъян в том, что это противоречит здравому смыслу. Из всего вышесказанного следует логический вывод, что когда в будущем мистеру Коглену станет известно нечто важное, он захочет сообщить об этом себе нынешнему. Он захочет — может быть, уже на следующей неделе — известить себя сегодняшнего, что мистер Мэннерд в опасности и что на улице Хусейна, восемьдесят, в задней комнате на втором этаже, находится какое-то устройство. И он это сделает. И записка на форзаце древней книги станет тем средством, при помощи которого он передаст информацию самому себе.

— Вы не можете в это верить! — воскликнул Коглен.

— Я и не утверждаю, что верю в это, — улыбнулся Галиль. — Но мне кажется, имеет смысл заглянуть на улицу Хусейна. Я не вижу никакого другого выхода!

— Почему бы не рассказать обо всем этом Мэннерду? — сухо осведомился Коглен.

— Он примет меня за сумасшедшего, — столь же сухо ответил турок. — И не без основания. Честно говоря, я и сам себя подозреваю.

— Я расскажу ему все как есть, — решил Коглен. — Сегодня я ужинаю с ним и его дочерью. По крайней мере, будет о чем поговорить. — Он взглянул на часы. — Мне уже пора.

Лейтенант Галиль вежливо поднялся. Дюваль отнял руки от лица и тоже встал. Вид у него был еще более изнуренный, чем в начале разговора. У Коглена вдруг мелькнула мысль.

— Скажите, месье Дюваль, — спросил он с любопытством, — а что побудило вас оторвать приклеенную страницу, когда вы нашли книгу?

Дюваль развел руками. Галиль снова перевернул обложку и расправил форзац. На видимой стороне была пометка из пяти-шести строк. Написано было по-гречески, и Коглен не мог понять что. Но, судя по расположению, эту пометку сделал кто-то из бывших владельцев книги, а вовсе не переписчик.

— Мой переводчик и месье Дюваль сходятся во мнениях, — сказал Галиль. — Оба говорят, что здесь написано: «Эта книга побывала за ледяной границей бытия и вернулась обратно, неся на себе записи посвященных, которые справлялись об Аполлонии». Я не имею ни малейшего понятия, что это значит, и месье Дюваль тоже, но он стал искать другие записи. Когда он заметил, что одна страница форзаца приклеена, он отделил ее от обложки — и вы видите, что из этого получилось.