Она глянула на меня, крикнула: «Ни фига себе промахнулась!» и дико расхохоталась. Потом засмеялась Джини, захохотали Марша и Бернис. Я почувствовал, как что-то подалось в груди и громко, с облегчением захохотал тоже – то был смех детства, пока не заболели ребра, пока слезы не начали жечь глаза; и снова возгласы и взрывы хохота под синим небом летней ночи.

Соня встала, поддернула до локтя рукав фуфайки и сказала:

– Как насчет колы? Кажется, с меня хватит. – Загорелой рукой отерла влажный лоб. Мы все поднялись по ступенькам заднего крыльца в освещенную луной кухню. – Только тихо, парни, – прошептала она и подняла глаза к потолку, кидая по стаканам кубики льда, наливая шипящую звенящую газировку. Остальные со стаканами вышли наружу, и через открытое окно кухни я слышал их болтовню. Соня запрыгнула на стол возле сушки для посуды, а я встал напротив, прислонясь к холодильнику.

Я хотел спросить, всегда ли они играют в мяч по ночам, или только сегодня, в эту мечтательносинюю ночь, ночь приключений и открытий – ночь невозможного моего появления, о котором она не спрашивала. Я хотел услышать, как она скажет, что синяя ночь такого же цвета, как старые коробки из-под головоломок, что мир – синяя головоломка, что лежа без сна в постели она представляла себе, как я приду среди ночи к ней во двор, но она сидела на столе, качала ногами, пила газировку и не произносила ни слова.

Обломок лунного света лег на сушку для посуды, отпечатался на дверце под столом, изогнулся на линолеуме и на полпути наткнулся на тень.

Она сидела напротив – руки на серебристой полосе по краю стола, ноги качаются, появляясь в лунном свете и прячась в тени. Колени сжаты, но голени разведены, и одна ступня чуть повернута к другой. Я видел ее лодыжки. Штанины плотно закатаны до половины икр, одна немного выше другой. Икры, ударяясь об стол, на секунду чуть плющились, а потом отскакивали. Ноги тихо покачиваются, икры шире, потом у.же, закатанные штанины, пластиковые ребра сушки, мерцание окна над ячейками сетки, – все казалось таинственным, как лунный свет, что привел меня сквозь ночь на эту кухню и теперь сверкал на ножах и вилках, торчащих из ящика с приборами, и на ее мелькающих ногах.

То и дело Соня брала стакан и, закинув голову, шумно отпивала газировку. Я видел, как движется ее горло, когда она глотает, и мне казалось, что она движется, хотя и сидит: ноги качаются туда-сюда, движется горло, руки передвигаются от стола к стакану и обратно, и что-то в ней словно трепещет и рвется наружу, будто она проглотила кусочек обжигающе холодного лунного света, и он теперь вытекает по ногам и из кончиков пальцев.

Сквозь оконную сетку виднелась залитая лунным светом трава на заднем дворе, на траве – желтая пластиковая бита, угол обшитого гонтом гаража и клочок багрянисто-синей ночи. Я слышал тихий голос Марши, слабый гул грузовиков, что катятся по небу, резкие щелчки насекомых.

Меня точно околдовали темно-синие чары кухни, качающиеся ноги, мерцающие приборы, лунный свет на линолеуме, тишина, словно наполненная чем-то вроде тянущегося пергамента, какой-то трепет, и под этим заклятьем я стоял недвижно и настороженно. Ее руки сжали край стола. Ноги качаются, колени сжаты. Она наклонилась вперед, глаза вспыхнули черными лунами, руки напряглись – я ощутил это в собственных руках, – напряжение прокатилось по ее горлу, и она вдруг расхохоталась.

– Ты о чем? – спросил я, вздрогнув, разочарованный.

– Ох, да ни о чем, – ответила она, соскользнув со стола. – Обо всем. О тебе, например. – Она подошла к двери. – Пора на боковую, народ, – сказала она, открывая дверь. Три девчонки сидели на ступеньках.

Марша, глубоко вздохнув, медленно вытянула руки и выгнула спину; словно предложила напрягшиеся под робой груди синему ночному небу, летней луне.

Потом все быстро пожелали друг другу спокойной ночи, три девчонки пошли через лужайку и скрылись за гаражом.

– Сюда, мой добрый друг, – сказала Соня. Нахмурившись и прижав палец к губам, она повела меня из кухни через темную гостиную, где я заметил отсветы бронзы и стекла – край каминного совка, подставку лампы, черный телевизионный экран. Соня повернула ручку передней двери с тонкими полосами стекла по бокам, открыла, придержала сетку. За ее спиной во тьму уходила покрытая ковром лестница.

– Прекрасный Рыцарь, – сказала она с легким насмешливым реверансом, – доброго пути, – и мягко вытолкнула меня за дверь. Я увидел, как поднялась ее рука, и ощутил, как пальцы коснулись моего лица. Рассмеявшись, она закрыла дверь.

Все случилось так быстро – я не вполне понял, что же именно случилось. Где-то между «прощайте» и смехом произошло нечто иное – событие из высших, сокрытых сфер, что-то из темно-синей кухни, с поблескивающими приборами и качающимися ногами, загадка синей летней ночи. Так, словно под струящимся вниз светом луны, под бело-синим светом, что просачивался всюду, растворяясь в дневном мире, родилось нечто новое.

Некоторое время я стоял перед темной дверью, словно ждал, что она во что-нибудь превратится – в лесную тропинку, в дрогнувший полог. Потом пошел от дома по черно-красному плитняку дорожки, один раз оглянулся через плечо на темные окна и свернул на тротуар под высокими дубами и вязами.

В груди поселилась незнакомая легкость, будто исчезла помеха, не позволявшая дышать. То была ночь открытий, но теперь я видел, что все частицы ее равны. Лунные дорожки черных нот на странице нотного сборника, желтая бита на этих травинках, точный наклон каждого ножа в сушке, Сонины лодыжки, что появлялись и исчезали в лунном свете, медленно изгибающаяся спина Марши, рука у моего лица, – все необыкновенно и неповторимо, как история древнего королевства. Ибо я хотел немного прогуляться перед сном, но из комнаты вступил в первую летнюю ночь, в единственную летнюю ночь.

Под высокие деревья ровно падал лунный свет. Я видел, как он просеивается листвой. Всю ночь напролет он освещал задние дворы, трубы и светофоры, перекладины телеграфных столбов и тротуары, что вздулись древесными корнями. Он медленно просачивался сквозь листву, замирал в теплом воздухе, клубился в тенях крон. Я чувствовал, как он ложится мне на ладонь. Меня охватила усталость, и в ней трепетало возбуждение. Я словно раскрывался, становился легче. Под ветвями воздух был плотнее от лунного света, и я едва пробивался вперед. Ноги точно продавливали плотный, топкий воздух. Я ощущал какой-то новый подъем, и взглянув вниз, увидел, что иду чуть над тротуаром. Я шагнул выше. Потом принялся взбираться по спутанному клубку лунного света и тени, то и дело оскальзываясь, немножко утопая, хватаясь за ветви, и вскоре добрался до лунно-ясной вершины дерева. Вокруг раскинулись темные поля синего воздуха. Я посмотрел на лунную листву, на верхушку уличного фонаря, на лунные копья, белыми лестницами косо стоявшие под кроной. Я осторожно пошел вперед над деревьями, делая небольшие глубокие шаги, потом взобрался еще чуть выше. И там, поймав ветерок, почувствовал, как меня уносит в синие ночные страны.

Весть о том, что универмаг куплен консорциумом, преисполнила наши сердца тревогой и тайной надеждой. Универмаг был последним из грандиозных старых торговых центров города; с раннего детства мы катались на его эскалаторах и бродили по блеклым отделам. Само представление наше об излишествах и о чуде сложилось благодаря его полкам, что тянулись в бурые дали и высились по всем двенадцати этажам. Старые магазины исчезали один за другим в ослепительном блеске нового стеклянного торгового пассажа, и наши визиты в увядавший универмаг уже отдавали покорностью и меланхолией. Поэтому покупка универмага консорциумом стала жестоким ударом, опустошительным даже, но в то же время утешила нас; ибо разве мы не осознавали, что наш универмаг – всего лишь нелепый, чудом уцелевший пережиток прошлого, едва ли не повод для смущения, в каком-то смысле иллюзия?