даже описать тебе не могу, почему так, ну, видишь ли, красивый он был, как статуя мраморная, и лежал он на мраморе, так что мне казалось, все это ему подходит. Так я и глядел – то на него, то на турка, а когда он протянул свою руку и взял мою, я ваще не шевельнулся, только сжал ее в ответ и смотрел ему в глаза, как будто хотел обнять его.

А как вышли из хамама, мы все хохотали. Вернулись в лагерь и заснули, счастливые и отдохнувшие. Я, прежде чем уснуть, сказал ему: с тобой всегда хорошо. А он наклонился и поцеловал меня в щеку. Я тебя еще раз туда свожу, сказал. Но этому не суждено было случиться, потому как начались всякие беспорядки. Мы заставили турок бежать, но эти собаки тоже порядочные сволочи были. Везде, где мы на них натыкались, они с нами бились, а потом, снова-здорово, давай драпать от нас. Как дети малые, когда камнями в тебя кидаются, а потом ты гонишься за ними, чтоб поймать, а они бегут и дома прячутся. Да, вот так вот! Ну, чего уж там, то одно, то другое, а в марте двадцать первого мы прижали их в Афион Карахисаре. В том первом бою турки драпать начали уже после первых же двух-трех выстрелов, так сказать, но и я там тяжелое ранение получил, потому как в пяти метрах от меня бомба рванула и осколки мне вот сюда вот слева попали, прямо в лицо. Все там в мясо разворотило. Где там глаз, где зубы, полчелюсти моей – в крошки, я их, как жареный горох, выплевывал. Да, стеклянный глаз у меня с тех самых пор. Что уж там говорить, ты ж видишь, какой я теперь. Ну, и то хорошо, что в живых остался, потому как я тогда слышал, как врачи спрашивали, кто, мол, меня знает, чтобы взял на себя обязательство отправить мои вещи домой. Вот так худо было. А как увидели, что я выкарабкался за эти первые шесть-семь дней, так и отправили меня потом в госпиталь военный в Смирну, а затем уж, как я оклемался немного, меня демобилизовали, посадили на корабль до Пирея, а оттуда я и сюда добрался, прямо до деревни. Непригоден к военной службе, так в бумагах мне написали.

Ну а мне вот, я так тебе скажу, ты не поверишь даже, мне совсем никакой радости не было, что я вернулся. Больно мне было от того, что уехал я из Малой Азии, потому как Фимьос там остался. И боялся-то я страшно, как бы не убили его, и ревность меня такая брала, что он там с другими был и мог еще с кем подружиться. Он мне сказал, что правда, то правда, тогда еще, когда я чуть душу богу не отдал, что ежели я поправлюсь, так мы опять будем вместе, не разлей вода, только потерпеть надо, мол, и дождаться его в деревне, когда я, дай бог, вернусь туда. Он с улыбкой все это говорил, и из-за этих-то его слов я и держался только, крепился как мог, вот и выжил. Но в тот день, когда я должен был в Смирну уезжать, он подсел к моей кровати и начал плакать. Плакал, как ребенок, потому как снедало его, мол, что это он был виноват, что меня ранили. Мне тогда уже показалось, что плач этот – плохой знак, но я не мог говорить-то, потому как рот у меня был разворочен, и хотел я его поцеловать, но и этого я не мог. Я только погладил его вот так вот по лицу и по глазам и показал ему рукой, что, мол, мы встретимся еще.

Так что я тебе говорил-то? А, да. Я, значится, вернулся в деревню наперед их всех. Я говорил тебе уже, что рад я тому не был. Поначалу с трудом из дома выходил. Такие боли были, что и сказать нельзя. Да и потом, такая уж уродливая рожа у меня была, что мне казалось, будто все глядели на меня и тошно им становилось. Говорить хорошенько я опять-таки не мог, потому как не привык я еще тогда, что зубов у меня слева не было. Мука страшная. Думал я все время о Фимьосе, и то и дело заходил я к нему домой и все спрашивал, не прислал ли он какую весточку, и ежели, бывало, присылал, хорошо, значит, было, ежели нет – я готов был прям там упасть и помереть.

Так шли месяцы, шло время, донеслись и до нас вести про отступление и про разгром. Как только я о том узнал, побежал прямиком домой к Фимьосу, чтоб разузнать, не писал ли он, что он возвращается и все такое. Нет ничего, говорит мне мать его – и как начнем мы рыдать оба. Я ни спать, ни есть не мог. И так все дни напролет. Начали возвращаться первые солдаты, смотрю я на них, расспрашиваю, Фимьоса нет нигде. Один тут, из Настаса, говорит мне однажды, да забудь ты уже про Фимьоса спрашивать, пиши пропало. После такого-то сражения мы его и не видели больше. Ох, эх! лучше бы нож в меня тогда воткнули. Пошел я прямиком в монастырь к святому Георгию, зажег свечу и на колени упал перед иконой, а про себя все прошу, все молюсь, бью себя в грудь и говорю, сделай так, чтоб он невредимым вернулся, и я обет тебе даю, каждый день приходить буду и за всем тут следить. За деревьями, за двором, за садом. Только бы Фимьос вернулся. А с другой стороны, думал я, что это меня, может, Бог так наказал. То есть вот это мое ранение и разлука с Фимьосом, потому как грех это, чтоб двое мужчин вот так друг друга любили. Но это опять же как посмотреть, вся любовь ведь от Бога, он же не говорил, кого надо любить, а кого нет. Всех надо, говорил. И даже врагов. Вот как, значит. Каждый день я начинал с того, что шел в монастырь. А монахам я сказал, что, мол, с того дня, как ранили меня, дал я обет такой, чтобы спастись, так что они меня и пускали, потому как святой и рассердиться может, ежели не получит обещанного.

И так целый год. Дома у меня все наперекосяк, я же там бросил все, меня только монастырь-то и волновал. Им-то я сказал, видите, мол, какое чудо вам святой Георгий послал, чтобы сын такой вам в помощники появился, но они, хоть и