Сперва ты хохотал, как безумный, а теперь что стряслось, что ты ни слова не говоришь? Испужался? Я только и глядел на него, вот так, как дурак, так что он опять мне говорит: ты себе голову-то не забивай-ка. Вот такие вот дела сейчас творятся. То смех, то нож. Ты быстрехонько пообвыкнешь, потом и тебе по барабану будет. Я хотел было сказать что-то, но язык у меня все заплетался, так что я еле и мог одно спасибо ему выдавить, что он жизнь мне спас. Да брось ты, говорит он мне, и вот так вот за плечо меня приобнял, так что мы совсем рядом пошли. Здесь всегда оно так. Один за другого. Да и потом, как же я мог дать этим сволочам такого парнишку схавать, – и подмигнул мне.

С тех пор начали мы с ним больше общаться и очень хорошо сдружились. В столовой он высматривал, где я, подходил и подсаживался ко мне, чтоб мы вместе поели, да еще давал мне иногда и кое-какой кусочек лукума, если он с кухни что смог стащить. А когда у нас не было наряда, мы опять-таки снова вместе собирались, ну, курили, там, и то о деревне болтали, то о всяких новых вещах, которые мы видели в тех местах, где сейчас были. И он все говорил мне, что, ежели дадут нам увольнительную, возьму тебя на прогулку в город, посмотришь, какая там красота-то, поглядишь, как люди отдыхают. А затем мы и в спальне так подстроили, чтобы кровати рядом друг с дружкой занять, и допоздна беседовали так вот потихонечку, рассказывали о всяких вещах, что кому нравится. Ну, как тебе сказать, стали мы одним целым. Один без другого не мог. И мне это нравилось, потому как хорошая была компания.

Однажды так случилось, что мы вместе получили увольнительную в город. Лейтенант-то наш, мол, друг мой – так он мне сказал, когда пришел, – так что это я обо всем договорился. И помню я, он и сам тогда смеялся, и усы у него смеялись. Отведу я тебя погулять, говорил он мне, так что ты глядеть будешь и глазам не верить. Вот так вот берет он и достает из кармана кусок ароматного мыла, кладет мне в руку и накрывает его своей, иди, мол, помойся, чтобы быть красавчиком, чистеньким, собирайся, и мы пойдем. Я посмотрел на него, счастливый такой, потому как с тех пор, как в Смирну приехал, я и не выходил никогда, кроме как по службе, так что я на радостях обнял его и говорю: вот спасибо тебе, Фимьос. Вышел и пошел помыться и прихорошиться к прогулке.

Пошли мы сперва в кафе-аман[27], там, недалеко от набережной. В парадной форме, пуговицы начищены. Аж глядеть на нас глазам больно было, вот такие хлопцы. Зашли мы, значится, в кабак, он полупустой был, только музыканты там то по-гречески, то по-турецки пели. Садимся мы, значит, подходит буфетчик, турок один, заказывает Фимьос пару стаканчиков узо, садится вот так, я как щас помню, ногу на ногу, закуривает сигаретку и начинает вот так вот мне говорить: нравится тебе, да? Да, говорю ему, очень. Вот так и ты будешь жить, ежели меня держаться станешь. Смотри и учись. Затянулся он и как только хотел снова заговорить, делает мне знак рукой, чтобы я замолчал. Да че такое-то? – говорю ему. Сиди, щас увидишь, говорит мне. Затянулся еще разок сигаретой, а когда буфетчик подошел и поставил нам узо, Фимьос ему что-то по-турецки сказал, он балакал немного. Так что тот чуть поднос не обронил. Фимьос? – говорю ему. И в этот самый миг он как вытащит пистолет, который у него был в поясе спрятан, и как приставит его турку прямо вот сюда между глаз. Весь кабак переполошился, музыканты петь перестали, а турок начинает плакать да сопли пускать. Фимьос замер. Эй, говорю ему, ты чего это удумал? Ни звука в ответ. Встает он, говорит опять что-то на турецком и делает знак турку, чтоб тот на колени встал. Тот все плакал, умолял. А Фимьосу хоть бы что. Приставил пистолет ему ко лбу и толкает его, чтоб на колени встал. У турка-то аж ноги подкосились, упал он, обнял Фимьоса за колени, тот толкнул его, он стоит, как был, весь в слюнях и соплях от рыданий, а Фимьос ему раз – и засунул дуло в рот. Я похолодел. Фимьос! – хватаю его. Ты чего это делать-то собрался? А ты помолчи-ка, говорит он мне, поворачивается снова к буфетчику и говорит какое-то слово на турецком, но потихоньку так, негромко. И тут начинает, значится, этот турок, стоя на коленях, облизывать и сосать дуло пистолета. Фимьос этот пистолет к своему члену приставил, а турок перед ним вот так вот на коленях стоял, сосал и плакал, а весь кабак на нас глядел. В какой-то момент он как возьмет да как пнет турка, так что тот кубарем в какие-то стулья укатился. Снова прицелился Фимьос своим пистолетом и выстрелил вот так, хлоп, у того над головой, а затем повернулся ко мне и говорит: пойдем-ка отсюда, из этого цыганского притона, вышел и даже не оглянулся.

Я как догнал его, говорю, эй, Фимьос, это че ты там такое устроил-то? Че, проблем на свою голову ищешь? А он мне и объясняет, говорит, что услышал, как турок трепался, что, пока наливал нам узо, он, говорит, в стаканы нам плюнет, потому что мы греки сраные. Я не мог ему ничего и сказать-то в ответ. Даже, признаюсь, я еще и восхищался им, потому как и мозги у него были, раз он это все понял, да он сразу и схватил этого турка и расправился с ним, как надо, с псом поганым. Я только потрепал его по шее, вот так, сзади, и сказал: ну, тогда ты правильно все сделал, Фимьос. А затем уж, поскольку настроение у нас подпортилось, пошли мы в греческую таверну, куда много кто из солдат тогда ходил, там и посидели, поели, выпили и до того напились, что на четвереньках в лагерь возвращаться пришлось. А о буфетчике больше и словом не обмолвились.

Мы пока в Смирне сидели, больше уж не смогли вот так на пару вместе в город выйти. Но дружили мы, конечно, крепко. Не разлей вода. И в части, и на передовой один за другого стояли. Я оборачивался – рядом Фимьос, он оборачивался – рядом я. Видишь ли, там со временем дела-то наши все хуже становились,