Майский ливень гремит на улице.

По карнизу расхаживал мокрый голубь, дергал головой, кося на Толика черной бусинкой глаза.

Хлопнула дверь. Маша вылетела из квартиры, вызвала лифт. Увидев Толика, она второпях махнула ему.

– Я опаздываю! – крикнула она, одергивая юбку.

Он спрыгнул с подоконника, голубь взмыл и поплыл в дожде.

Толик вошел в лифт следом за Машей. С тусклым гудением кабина поползла вниз.

– Ты надолго? – спросил он. – Я тебя подожду.

– Не надо…

Она неистово рылась в сумочке.

Когда лифт остановился и двери открылись, Толик вдруг уперся в стену, загородив выход.

– Здрасте! – фыркнула Маша.

Он и не думал уступать, стоял, угрюмо уставясь себе под ноги.

Тень прошла по ее лицу, Маша поморщилась.

– Какой ты дурак… – с огорчением, еле слышно проговорила она и отвернулась.

С верхнего этажа понесся гул – кто-то нетерпеливо колотил по решетке лифта. Двери расходились, урча, и снова сходились.

Маша отчужденно молчала в углу кабины. Пустыми глазами она смотрела мимо него, туда, где за окном подъезда катилась под дождем толпа.

Внезапно Толик выскочил из кабины, с силой вытащив сумку с красной кошкой, которую защемило дверью. Маша нажала кнопку. Створки разъехались – в подъезде никого не было.

Она раскрыла зонт и побежала на остановку.

После экзамена вся группа высыпала на ступеньки у входа, щурясь от яркого солнца и галдя.

Воздух курился над мостовой. За машинами вспыхивали змейки пыли. Только на аллее перед институтом, в тени деревьев еще стояли голубые лужи.

На скамейке Маша сразу увидела сумку с кошкой и воющий приемник. Толик, верхом на спинке скамьи, нависал над своими коленями. Она подошла, поколебавшись.

– Здравствуй…

На нем были темные очки. Маша посмотрела на его окаменевшую, долгую, сгорбленную спину, на хохол, стоящий торчком на затылке, и засмеялась:

– Ну прямо дитя!

– Мария, ты скоро? – окликнули ее от дверей.

– Не ждите, я догоню…

Она присела на скамейку, выключила приемник. Стало тихо. Машины сухо шуршали по асфальту.

– Я сегодня тройку схватила по терапии, – сказала Маша. – Теперь стипендии повышенной не будет…

Фонарь горел над котлованом, подобравшимся вплотную к дому. Земля в свежих отвалах поблескивала росой.

Толик повел Машу по коридору с дверями по обе стороны. На кухне хозяйки обернулись и замолчали, а одна из женщин вышла и смотрела им вслед.

Толик уверенно постучал. Маша озиралась в полутьме.

Кто-то худой и сутулый вырос на пороге.

– Не узнаете, Иван Игнатич? Это я, Анатолий.

Старик в ковбойке разглядывал их, забросив на притолоку длинную руку.

Позади него Маша увидела розовый матерчатый абажур над столом, под абажуром сидел мальчишка с гитарой.

– Проведать вас решили… – добавил Толик.

Старик отошел от двери, словно потеряв интерес к гостям, перелистал ноты, лежавшие перед мальчишкой, ткнул пальцем:

– Булахова к среде.

При виде мальчишки Толик помрачнел.

Ржавые корки украшали его ободранные локти, сквозь челку мерцал сощуренный бандитский глаз.

– Заходи, раз пришел, – буркнул, оборачиваясь, старик.

Мальчишка скатал ноты в трубочку и с гитарой шмыгнул в коридор.

– Кто пришел, Иван? – откликнулся тонкий голос.

– Телевизор-то барахлит! – ни к кому не обращаясь, сказал старик. – Бегает там какая-то мерзость…

Толик хотел ответить, но в дверь просунулась мордочка мальчишки, он ликующе гаркнул:

– Зме-ё-ныш!

И умчался.

– Только разбей мне инструмент! – закричал старик, бросаясь за ним.

Толик покосился на Машу – она посмеивалась. С тяжелым вздохом он включил телевизор, скинул куртку и спросил:

– Как жизнь, баба Лида?

Там, в углу за огромным буфетом, оказалась тумбочка с лекарствами, кровать и икона в изголовье. Старуха с темным лицом в платке таращилась с любопытством из-под перины.

– Куда Иван ушел? – детским голосом спросила старуха, в изумлении глядя на Машу.

– Сейчас придет. Баба Лида, вы, если чего надо, скажите.

Пока Толик копался в телевизоре, Маша слонялась по комнате, рассматривала картинки и грамоты в рамках, во множестве развешанные на стенах.

Старик пришел с чайником, и тотчас откликнулась старуха:

– Ну куда ты пропал, Иван?

Накрыв на стол, он положил на блюдечко варенье и исчез за буфетом. Оттуда послышался шепот, какая-то возня.

– Э, слепота куриная! – донесся его кашляющий смех. – Чего ты хватаешь, это же марганцовка!

– Трубку пора менять, Иван Игнатич, – объявил Толик. – Сносилась.

– А, бес с ней…

Дед разлил чай, жестом пригласил Машу и, дождавшись Толика, спросил:

– Испанку мою видел?

Толик покачал головой.

– Э, брат! Помрешь сейчас…

Он проворно залез на стул, достал с буфета кожаный футляр, раскрыл дрожащими руками. На потертом бархате лежала небольшая шестиструнная гитара с декой темного дерева.

– Севильская работа! Чуть штаны последние не снял.

И он сокрушенно вздохнул, пряча гитару.

– Чаю-то дашь еще? – пискнула старуха.

– А ты играешь? – поинтересовалась Маша.

– Играет! – презрительно скривился старик. – Да разве они теперь играют? Три аккорда выучит – и скорей во двор, столбы подпирать!

Он отнес старухе чаю и уселся.

– У вас разве музыка…

Толик, усмехаясь, спросил:

– Иван Игнатич, а отчего Высотский умер?

– Отвяжись, – проворчал старик. – Кому еще чаю?

– Разве он умер? – удивилась Маша.

– Это не тот, – пояснил Толик. – Это гитарист был.

– Славяне! Чаю не пьете, Высотского не знаете…

– А когда он умер? – спросила Маша.

– Давно. В один год с Александр Сергеевичем…

После каждого глотка он с натугой кряхтел.

– Мощь арфы и певучесть скрипки – вот как про его гитару писали! – Он поднял палец и повторил: – Мощь арфы и певучесть скрипки… А помер, прости господи, как крючник. По дороге из кабака. Погулять любил…