Никита наконец сел, отдышался, хлебнул еще не остывшего взвару, вновь уставился на Лося и произнес требовательно:

— Ну так и что ж теперь?..

Лось некоторое время молчал в задумчивости. Он был опытный особник, то есть боец особой сотни дружины тайного Лесного Стана — разведчик и контрразведчик в одном лице, и комбинацию вражеских спецслужб, изящно и благородно именовавших себя «рыцарями плаща и кинжала», по компрометации русских воевод и пограничников считал блестящей и беспроигрышной. А противопоставить этому было нечего! Конечно, и особая сотня Лесного Стана, и русский Посольский приказ имели за границей довольно неплохие возможности по сбору разведданных. Только вот реализовывать эту информацию, часто добытую ценой собственной жизни, было некому. Государь либо не верил нашим разведчикам, либо воспринимал их донесения с точностью до наоборот. Зато царь свято верил в собственную непогрешимость и прозорливость, считал себя непревзойденным политиком. И сейчас, предложив молодому турецкому султану выгодный, с точки зрения царя, союз против Европы, Иван Васильевич был убежден, что тот клюнет на заманчивую приманку и сможет обуздать набеги на Русь крымского хана, подчиненного Османской империи, в обмен на клятвенные обещания царя не допустить крестового похода.

И отсутствие набегов в это лето — случай, надо сказать, редчайший, — конечно же, лишний раз убедило Ивана Васильевича в собственной гениальной непогрешимости. Он сделал из султана союзника! А все, кто смел заикаться о коварстве турок, вынашивающих далеко идущие планы по захвату Руси, объявлялись врагами и шли на плаху... И эта сакма — ложные следы готовящегося набега. Если турки с крымцами просто решили усыпить бдительность царя, то вполне достаточно было бы просто переждать одно лето и добиться тем самым, чтобы войска с Засечной черты были переброшены в Ливонию. Зачем в таком случае было впустую гонять по степи многотысячную конницу? Вывод напрашивался сам собой: затем, чтобы царь перестал верить донесениям сторожевых разъездов, станичных старшин и воевод, отвечавших за оборону Руси от Дикого Поля. Про них заодно распустили слух, что они подкуплены поляками и литовцами. Коварный план врага удался на славу. Только вот оставался все же один вопрос: султан действовал самостоятельно или по сговору с западными противниками Руси? В последнем случае все обстояло бы намного хуже и требовало бы иных мер противодействия. Но у особников Лесного Стана пока не было ответа на этот вопрос.

— Теперь наши войска уходят с Засечной черты, а царь ведет с турецким султаном дружественную переписку и именует того своим братом.

— Откуда ты-то все это знаешь, Лось? — с явным сомнением в голосе вдруг спросил Ермолай, молчавший до сего момента.

— Так боярин наш Ропша к царю приближен, — нагло соврал особник, впрочем, без всякого риска быть уличенным во лжи, ибо рядовые станичники, конечно же, не разбирались в придворной иерархии. — А я у боярина слуга усердный, доверенный.

— Так, может, турки нам и вправду друзья? — с явным сомнением в голосе произнес Никита.

— Ага! — горько усмехнулся Лось. — Прямо-таки братья. Отцы родные. Кабы они остаткам орды не помогали, мы бы давно крымское ханство прихлопнули. Ведь на перешейке, что в этот самый Крым промеж морей ведет, турецкие розмыслы, то бишь по-иноземному инженеры, такие укрепления возвели, что их пять лет приступом брать надобно. Валы земляные с предпольем, рвами и частоколами. И поверху пушки стоят в несколько рядов, от самых малых до великих. Ясное дело, что и пушками теми ведают турецкие воины. Да не простые, а отборнейшие: из гвардии, то есть личной дружины самого султана. Янычарами их кличут. Вот такая у них к нам дружба.

Повисло тяжелое молчание. Станичники на сей раз не спрашивали Лося, откуда ему все это ведомо, а почему-то сразу поверили поморскому дружиннику.

— А нам-то что теперь делать? — задал Никита интересовавший всех вопрос.

— Как что? Устав исполнять. Долг перед отчизной, — голос Лося звучал печально, но сурово и уверенно.

— Да это мы и без тебя знаем. — Никита помолчал, затем вновь обратился к дружиннику: — Ты давеча говорил, что просьба у тебя до нас имеется? Выкладывай, не стесняйся. Коль сможем, так исполним.

— Какое уж тут стеснение. — Лось сел, наклонился поближе к собеседникам, еще чуть понизил и без того тихий голос, подчеркивая тем самым важность и секретность произносимых им слов. — Человек может прийти с той стороны. — Он кивнул в темноту, в сторону Дикого Поля. — Наш разведчик. Если он на вас выйдет, то помогите, чем сможете. Свежего коня ему дайте, чтобы он до Засечной черты как можно быстрее доскакал... Как он выглядеть будет, в чем одет — я и сам не знаю. Он вам скажет, что привет для меня везет. Так и скажет, привет, мол, я везу для Лося, поморского дружинника.

Никита некоторое время обдумывал услышанное, затем, не задавая лишних вопросов, произнес твердо:

— Хорошо, дружинник, все сделаем, как ты просишь.

Лось поднялся:

— Ну, ладно, прощайте, братцы! Даст Бог — свидимся! Спасибо вам за службу совместную да за хлеб-соль сегодняшний!

— Куда ты в темень-то? Заночуй с нами, на рассвете и тронешься!

— Нет у меня времени спать-ночевать. Еще с двумя дозорами должен успеть встретиться. Уходим мы послезавтра.

Лось обнялся на прощанье со станичниками, легко вскочил в седло, тронул поводья, и вскоре приглушенный стук копыт его скакуна растаял в бескрайней ночной степи.

Михась уже чувствовал себя сравнительно неплохо, передвигался на короткие расстояния достаточно уверенно, мог даже расколоть небольшое полешко для растопки печки и принести треть ведра воды с ручейка. Конечно, для строя и боя он не годился совершенно, но этого от него, слава Богу, пока и не требовалось. Зато выздоравливающий дружинник вполне мог прожить несколько дней в ските один, если отцу Серафиму понадобится отправиться в свой монастырь, повидать настоятеля и братию. А такая надобность у монаха была, поскольку он, заботясь о раненом, уже и так третий месяц не появлялся в стенах святой обители. Его столь длительное отсутствие могло вызвать ненужное беспокойство, и монах решился все же отправиться в монастырь, оставив Михася одного дней на десять. Впрочем, не совсем одного, поскольку Анюта вовсе не собиралась отказываться от своих походов в скит, совершаемых ею по-прежнему дважды в седмицу.

В общем, сотворив молитву, отец Серафим закинул за плечо тощую котомку, взял посох, старую толстую ветвь с неровно срубленными сучками, и побрел по знакомой звериной тропе, почти сразу скрывшись в чаще за стволами вековых деревьев. Покидая поляну, он оглянулся на свой скит, где в дверях стоял Михась, ласково улыбнулся дружиннику, издали еще раз благословил его. На душе у монаха было светло и благостно, ибо шел он в святую обитель возносить молитвы и славить Господа и истово верил, что во время неблизкого и небезопасного путешествия с ним просто не может произойти ничего плохого. Да и Михася он оставлял в добром здравии, в надежно укрытом от посторонних глаз месте. То есть уходил отец Серафим с легким сердцем и без дурных предчувствий.