хотела быть полезной, но не как ее мама была нужной для батюшки. Чтобы не было ругни в семье, проклятий и насилия. Батюшке порой приходилось и кулаком вразумлять матушкин характер, весьма скверный, Скуратовский [в девичестве Мария Малютовна Скуратова-Бельская].

— Можно ли мне, царица, говорить о государе? — поинтересовалась Фрося.

Слова, вроде бы и звучали раболепно, но было видно, что сказанное Ефросиньей не соответствует отношению к словам. Женщина не устрашилась, а остальное — только дань статусу жене государя. Именно так: не царице, не дочери царя, а только лишь жене ее государя.

— Говори уже, да не пытайся крутить словами! — потребовала Ксения.

И Фрося рассказала, не преминув вставить в свой рассказ и сочинительство. Говорила она о том, что помощь нужна государю, что он, дескать говорил ей, что соратников мало, и что ждет от жены поддержки в начинаниях. Деятельная, мол, Ксения, не хочет ни во что вмешиваться, а он хотел бы от нее помощи. У Ермолая много внутренней силы, но есть безспорная слабость — Фрося. Много слышал Ерема, с кое чем государь даже мог поделиться со своим телохранителем и помощников, часто бросал в сердцах, что мало помощников и некому помочь. Ну а что слышал Ерема, то знает и Фрося, может только Ермолаю и удается не разглашать истинно тайные дела царя.

— Так и говорил, чтобы в дела его лезла? Как то можно? — даже чуть испуганно спросила Ксения.

Оказывается, она и не знает своего мужа и его чаяния. Да и не только это пугало, а то, что она, баба, пусть и царица, станет влезать в дела государственные.

— Так и дела разные. Вот взять лекарство. Говорил, что ты, царица, сама лекарка добрая, да травы ведаешь многие. Так от чего не продолжаешь познавать науку ту? — Фрося стала увлекаться и перешла чуть ли не на прямые рекомендации.

— Так монастырь, а нынче мужняя я… — задумчиво отвечала Ксения, позабыв, что разговаривает со служанкой, пусть и не простой, а личной государевой.

— Иной он, женщину чтит, — чуть мечтательно сказала Фрося, поняла, что ляпнула лишнее, поспешила поправится. — Как и мой любый — Ермолай.

Ксения улыбнулась. Оказывается, эта дворовая девка сказала то, к чему и сама царица пришла. Она хотела деятельности, но боялась напугать своими желаниями мужа.

— Вот тебе мое слово! Кухарскую перепоручи, а пока побудешь подле меня. Дите свое можешь дать царским мамкам на досмотр, — говорила Ксения, то ли забыв, что сын Фроси и так под доглядом царских мамок, то ли и не зная об этом. — И первое поручение тебе дам — сопроводить меня к патриарху и выбрать добрых телохранителей в дорогу.

Ксения, пусть и была воспитана достаточно свободно, без большого влияния домостроя, но, чтобы женщина стала чем-то заниматься… это опасно. А потому она шла за благословением патриарха, ну и за его содействием. Был бы жив друг Иов, так и вообще проблем не возникло бы. Но и патриарх Игнатий весьма прогрессивных взглядов.

— И что, дочь моя, ты собираешься сделать? — спросил Игнатий, выслушав царицу, когда та незвано негадано прибыла к патриарху.

— Слышала я, что в Москву прибыли и лекари из Европы, так хотела бы с ними поговорить, показать бумаги государя, да открыть лечебницу. Мне Дмитрий Иоаннович говорил о том, что хотел бы две лечебницы на Москве открыть, да людей лечить там. Тако же прибыл парсунщик-художник из самого Рима. Ведаю я, владыко, что католик он, но муж мой привечал того человека, вот и хочу я с ним встретится. Но могу ли я сие делать, не испросив благословения твоего. Нельзя мне смущать людей общением с папистом, — Ксения сообщала лишь часть от того, чем хотела бы заниматься, но нужно хоть на что-то взять благословление.

— И я был во гневе того, что католик прибыл, да рисовать удумал на Руси. До того он парсуны католические рисовал. Но будет тебе благословление… более того, поговорю с боярами, кабы не стали за глаза тебя поедом съедать за поступки твои. Но и ты, дочь моя, поговори с царем… — патриарх сделал паузу, ожидая закономерного вопроса.

— О чем поговорить с мужем, владыко? — разочарованно спросила Ксения, понимая, что она пришла скорее не на благословление, а на торг.

— Храмы наши многие без колоколов, не хорошо сие, а государь запретил использовать бронзу, которую на войну забирает. А как же думать о душе, без колоколов? — патриарх, усиливая свои слова, поднял глаза к потолку и перекрестился.

Ксения отказалась отобедать с патриархом мясоедной пасхальной снеди, а поспешила покинуть патриарха, лишь посоветовав тому не забывать приезжать в Кремль, а то когда государь в Москве, так Игнатий глаза мозолит, а как царь уехал, так словно и паства исчезла, так как патриарх и носу не кажет из своей усадьбы.

— Царица? — удивился князь Пожарский, увидав, как Ксения Борисовна проходит в дом московского воеводы. — А мне сказывают, что ты пришла, а я и Фома Неверующий, не думал не чаял.

— Дмитрий Михайлович, вот была у патриарха, ездила за благословлением, да и решила зайти и к тебе, благо идти далеко и не надо, — завела светскую беседу Ксения, а Пожарский оценил и сопровождение царицы.

Ладно, что телохранители, часть их осталась в Кремле и даже без позволения царицы, ту все равно не оставят без охраны. Но Фрося… Пожарский помнил, какое влияние имела эта баба на государя, что царь только с ее рук питался, порой, Ефросинью и подкупить пробовали, чтобы она только пару слов нужных сказала государю. Пробовали и у некоторых получалось.

«Может через Фроську попробовать царю дать бумаги на подпись…» — подумал Пожарский, одной мыслью преображая ключницу в политическую фигуру.

— Ты, князь, куда поселил лекарей заморских, да того, кто парсуны малюеет — художника? — спросила Ксения.

— Ох, царица, как же утомился я. И художника того я поселить хотел в усадьбе, где пленницей София Радзивилл. Думал благо — быть воеводой в стольном граде, а нет же… — Пожарский осекся. — Прости, Ксения Борисовна, то моя забота, забудь, что сказал!

— Мне решать, Дмитрий Михайлович, что забывать, как и то, кого прощать! Пришли ко мне и ту пленницу знатную, да художника с лекарями, чтобы были завтра по утру все! — сказала Ксения и спешно пошла на выход, Пожарский чуть догнал, чтобы провести.

Не