— Что ж ты наделал, умора?! — Хохоча, говорил князь, — ты же оставил меня без охраны, а главное с кем я буду по утрам бороться?

— Со мной князь, — ухмыльнулся верзила и вдруг заорал во весь голос — Слава князю Оболенскому!

— Слава! — закричала толпа.

— Да здравствует победитель — князь Оболенский! Й-о-х-х-о! — Снова заорал верзила и вдруг, крепко схватив князя одной рукой за шею, а другой за кушак, одним движением вскинул его вверх над своей головой, держа на вытянутых руках.

— Ура-а-а! — заорала толпа в восторге.

Но тут верзила, к изумлению присутствующих, держа князя по-прежнему над головой, и расшвыривая своим могучим телом толпу, внезапно бросился к распахнутым воротам и исчез за ними. Он пробежал еще несколько шагов, а там поодаль за забором совершенно невидимая со двора, стояла крытая прочная кибитка на санях, запряженная двумя могучими лошадьми, дверца ее была распахнута, а на козлах в полной готовности поджидал Данилко.

Филипп с разбегу забросил князя в кибитку, где уже лежал на полу связанный по рукам и ногам Зайцев с заткнутым тряпкой ртом, вскочил в нее сам, и они рванулись вперед.

Когда ничего не понимающие жители деревни и слуги высыпали со двора, чтобы поглядеть, куда это подевался князь, они лишь увидели быстро удаляющуюся далеко за околицей села кибитку, мчавшуюся по дороге на Боровск.

Понадобилось еще, по крайней мере, десять минут, пока они поняли, что произошло, потом еще десять, пока все не убедились что нет ни одной оседланной лошади, кроме коней двух охранников и князя, всегда стоящих наготове, но охранники были не в состоянии даже встать, не то, что ехать верхом, никому же другому, как оказалась, эти лошади сесть на себя не позволяли, а пока седлали свежих лошадей, да выезжали за ворота, оказалось, что уже слишком поздно, и догнать кибитку нет никакой возможности.

Слуги, воины и посетители, толпившиеся во дворе воеводы Образца, замерли, как вкопанные, наблюдая очень странную картину: из кибитки, остановившейся у ворот вышел большой одетый в крестьянскую рубаху и рваные штаны босой великан осторожно вынул из той же кибитки связанного по рукам и ногам другого великана, чуть поменьше, до пояса голого, с заткнутым тряпкой ртом, и бережно, как ребенка понес на руках в дом.

Распахнув ударом ноги — руки-то заняты! — дверь горницы великокняжеского наместника, Филипп сделал несколько шагов и, остановившись точно на том месте, которое вчера указал, опустил руки.

Грузное тело князя Оболенского-Лыко упало с глухим стуком, стены дрогнули и огромный, обитый медью щит с драконом снова с грохотом свалился на пол.

— Это еще что такое? — возмущенно обернулся Образец, но, присмотревшись, застыл.

— Как??? Неужто, ты все-таки попался, князь? — Спросил он, склонившись к лежащему Оболенскому и вытаскивая у него изо рта тряпку.

Не успел он это сделать, как побагровевший князь Лыко разразился таким потоком отборнейшей русской брани, что Образец тут же заткнул ему рот снова.

— Ишь ты, — сердится! — хмыкнул он в усы, а затем, будто не замечая Филиппа, сел за стол и стал что-то быстро писать.

Филипп покашлял в ладонь, чтобы обратить на себя внимание.

— Ну что ты там хрюкаешь, что ты там перхаешь?! — Резко спросил воевода и, приложив к пергаменту свою печать, встал от стола.

— Властью данной мне великим князем, благодарю тебя от имени отечества нашего за верную службу! — произнес он и протянул грамоту — Вот, согласно воле великого князя, расписка в получении мною пойманного изменника, а также отзыв о том, кто его схватил — и можешь поверить, Картенев, что это самый лучший отзыв, который я написал за всю свою жизнь!

— Бартенев…

— Молчать и не перебивать! — гаркнул воевода. — Сам знаю! — И, наклонившись с некоторым трудом, поднял с полу тяжелый щит.

— А это прими в дар от меня лично за добрую службу — сказал он, надевая щит на руку Филиппа, — Он принадлежал самому Бернгарду фон дер Борху, магистру Ливонского ордена, и достался мне во время одной стычки с ливонцами под Псковом — теперь это будет твой щит — и дай Бог, чтоб он послужил тебе лучше, чем когда-то магистру, который бросил его, покидая поле боя.

— Благодарю покорно, воевода, — низко поклонился Филипп, — щит очень хороший, а главное легкий, как пушинка… Но я хотел сказать вот что…

— Что еще? — нахмурился воевода.

— Чтобы купить кибитку и тяглых лошадей для нее, мне пришлось продать всю свою одежду и добрых верховых коней, а теперь это… Кибитка, я думаю, может пригодиться у тебя в хозяйстве, а мне бы…

— Я понял, — перебил Образец. — Он вынул из ящика стола мешочек с монетами и бросил Филиппу, который ловко его поймал. — Оденься, как подобает, да коней купи добрых!

И впервые за все время улыбнулся.

Филипп улыбнулся в ответ, низко поклонился и вышел.

Босиком, в рубахе и рваных штанах, но с дорогим инкрустированным медью щитом магистра ливонского ордена в руке, он выглядел смешно, однако никто почему-то не посмел улыбнуться, больше того — сразу, как только он вышел, установилась гробовая тишина и продолжалась, покуда он не сел в свою кибитку приказав Данилке, ехать на торг.

На торгу он освободил от веревок Зайцева, усадил его рядом и сказал:

— Не серчай, Макар, ты — единственный, кто знал меня в лицо, и потому я должен был схватить тебя раньше князя. Теперь же — иди на все четыре стороны и хочу, чтоб меж нами не было зла. Я очень сожалею о двух твоих товарищах, что погибли тогда на моей земле, хотя моего парня, Матвейку мне еще больше жаль — выжил, да без руки останется.

— Я не в обиде, — ответил Зайцев. — Каждый из нас исполнял свое дело. Но хочу, чтоб ты знал: прежде чем ты заткнул Оболенскому рот, он успел приказать мне, если выживу немедля ехать к нашему князю Борису и обо всем ему доложить. Если ты меня сейчас отпустишь, я должен буду выполнить последний наказ, того, кому я служил.

Филипп пристально посмотрел на Макара и улыбнулся.

— Я слышал, что он тебе шепнул. Ну что ж, ты правильно сказал — каждый из нас делал свое дело. Пусть и дальше так останется: я выполнил свой долг, а ты исполни свой, но я не хочу, чтоб мы стали врагами.

Макар молча вышел из кибитки, потом остановился, вернулся и сказал:

— У меня двое малых сыновей. Когда они подрастут, и настанет пора учить их нашему мужскому делу, я расскажу им эту историю.

Филипп долго смотрел вслед Макару.

Он подумал о своих детях, которых у него непременно будет много, а, подумав о них, он вспомнил о Настеньке, которая ждет его и молится каждый день.

Ему стало очень жалко ее, и он даже поцеловал образок, пересланный через Медведева, но предаваться чувствам совершенно не было времени, — следовало купить все необходимое, а в первую очередь мощных выносливых лошадей, и поскорее отправляться в Новгород с докладом Патрикееву, о том что первое порученное ему дело выполнено.