Мы все были избалованы хорошей погодой; особенно досадовали на затяжной дождь старики. Дело осложнялось тем, что, будучи мусульманами, они не жаловали спиртное и, промокнув, не могли принять стаканчик для согрева.

В лагере живо обсуждали, захватил ли дождь племенные земли под Мачакосом, и поначалу сходились во мнении, что не захватил, однако к концу второго дня стала преобладать точка зрения, что северные земли тоже не остались сухими.

В большой палатке было уютно, по брезенту барабанило; я проводил время за чтением, потихоньку потягивая джин и ни о чем не тревожась. Непогода лишила меня власти, связала по рукам и ногам. Я с предсказуемой радостью принял отставку и предался восхитительному бездействию, когда не надо стоять на страже, преследовать, интриговать, убивать, поддерживать, а можно наконец всласть почитать. Наш мешок с книгами, правда, был изрядно истощен, но в нем еще оставались кое-какие самородки вперемешку с обязательным чтивом, плюс двадцать нетронутых томов Сименона на французском. Когда проливной африканский дождь на несколько дней загоняет тебя в палатку, нет чтения лучше, чем Сименон. С двадцатью томами в арсенале я готов был ждать сколько угодно. Известно, что у Сименона из каждых пяти романов удобоваримы в лучшем случае три, но истинного фаната такая статистика не пугает, особенно если по палатке колотит дождь. Я брал все подряд, с первых же страниц определял, повезло или нет (промежуточных вариантов у Сименона не бывает), и откладывал книгу либо направо, либо налево; отобрав таким образом полдюжины годных, принимался с наслаждением читать, перепоручая свои тревоги комиссару Мегрэ, деля с ним тяготы крестового похода против людской тупости, гуляя по набережной Орфевр, наслаждаясь сокровенными тайниками французской души, куда знаменитый комиссар проникал с присущими ему мастерством и уверенностью — искусство, доступное лишь человеку его национальности, ибо коренные французы, в силу некоего туманного закона природы, не способны себя понять даже sous pienne des travaux forces a la perpetuite.[3]

Мисс Мэри тоже покорилась дождю, отступила перед его непреклонной методичностью и, забросив письма, запоем читала то, к чему лежала душа, то есть «Государя» Макиавелли. Я пытался представить, что с нами будет, продлись дождь еще три или четыре дня. Моих запасов Сименона с лихвой хватило бы на месяц, если смаковать каждый абзац и делать передышки между книгами. Перспектива истощения запасов спиртного тоже не пугала: на крайний случай можно было разжиться снаффом у Арапа Майны или испробовать на себе целебное действие местных «растений силы».

Глядя на лежавшую с книгой Мэри, на ее красивое умиротворенное лицо и спокойную позу, я задавался вопросом: что будет с человеком, духовной пищей которому с младых ногтей служили потрясения журналистской профессии, проблемы светской жизни Чикаго, разрушение европейских цивилизаций, бомбежки крупных городов, уверенность наносящих ответные удары лидеров, большие и малые супружеские войны с их победами, поражениями, неизменными жертвами и потерями, боль которых можно лишь на время заглушить примитивной мазью, коктейлем из новых актов насилия, перемены мест, впечатлений, занятий прикладными искусствами, погоней за интересными людьми, животными и ощущениями, — что будет с таким человеком после шести недель проливного дождя? Затем я вспомнил, какой честной и отважной она была все эти годы, сколько невзгод перенесла, и подумал, что не мне с ней тягаться. Тут Мэри отложила книгу, надела плащ, мягкую шляпу с полями и смело шагнула под отвесные струи, чтобы оценить боевой дух гарнизона.

Я еще утром убедился, что с боевым духом в лагере порядок. Палатки у всех были в приличном состоянии, лопат для рытья дренажных канав хватало, и вообще на памяти гарнизона этот дождь был отнюдь не первым. Кабы я хотел сохранить свою палатку сухой, в первую очередь не пускал бы туда оценщиков боевого духа в мокрых плащах и сапогах. Помощи от них никакой, разве что распорядятся прислать местного грога, а вот разрухи много. С другой стороны, сафари — вещь серьезная, и решения компаньонов надо уважать — во имя мира и согласия. К тому же иного занятия, кроме оценки боевого духа, я жене предложить не мог.

Когда Мэри вернулась, я подождал, пока она стряхнет шляпу, повесит плащ на стойку и переобуется в тапочки, а затем осведомился, каково состояние боевого духа.

— Все чувствуют себя отлично. Соорудили навесик над кухонным костром, очень умно!

— По стойке «смирно» не вставали?

— Не ехидничай. Я просто хотела посмотреть, как они готовят под дождем.

— И как же они готовят?

— Ну пожалуйста, перестань. Надо жить дружно и радоваться жизни, раз уж случился такой дождь.

— Я только «за». Давай думать, как здорово будет, когда выглянет солнце.

— А мне и так хорошо. В вынужденном бездействии есть своя прелесть. У нас до сих пор хватало приключений, каждый день что-нибудь новое, и наконец выпала передышка, чтобы все переварить и оценить по достоинству. Вот увидишь, еще будем жалеть, что дождь так скоро кончился.

— Ты сейчас ведешь дневник? Помнишь, мы перечитывали перед сном? Про походы по снежной целине вокруг Монпелье, на востоке Вайоминга, и про метель, и следы на снегу, и орлов, и как мы устраивали гонки с курьерским, и про «желтую угрозу», а потом по Техасу вдоль границы, и ты все время за рулем… Ты здорово тогда писала. Помнишь, как орел поймал опоссума, такого жирного, что не смог унести?

— Теперь мне все время хочется спать. А тогда мы рано останавливались на ночлег, и в каждом мотеле была лампа, и можно было писать. Сейчас все сложнее. Встаешь с рассветом, в кровати не попишешь, поэтому идешь на воздух, а там всякие жуки, мухи, да еще неведомой породы. Если бы хоть знакомые, я бы не так отвлекалась.

— Подумай о Тёрбере, о Джойсе. Они под конец сами не могли прочесть, что писали.

— Я тоже свои каракули еле разбираю. А кроме меня, вообще никто не разберет. И слава Богу. Иногда такое напишешь…

— Ну, какова жизнь, таковы и шутки.

— Угу, особенно у вас с Джи-Си. И Отец не отстает. Даже я иногда грешу, хотя по сравнению с вами — земля и небо.

— В Африке все иначе. Никто за ее пределами не понимает наших соленых приколов. Для этого надо знать и страну, и животных, и что такое хищники. Человек, не имевший дела с хищниками, никогда тебя не поймет. Как и тот, кто не добывал пропитание охотой, не жил среди аборигенов, не знает естественного порядка вещей… Я сейчас путано говорю, но когда-нибудь все опишу, как надо. А то носишь в себе правду, а рассказать не можешь, потому что просто не поймут. Абсолютное большинство живет совершенно другой жизнью.

— Это точно, — кивнула Мэри. — А еще есть книги, написанные лжецами. Поди-ка поспорь с лжецом, который пишет, как застрелили льва, повезли его в лагерь, а лев взял и ожил. Или опровергни знатока, написавшего, что Большая Руаха «кишела крокодилами».

— А зачем? Я к ним спокойно отношусь. Каждый писатель, по сути, не кто иной, как прирожденный лжец. Выдумывает, основываясь на собственном опыте и на опыте других людей. Я сам такой же лжец, составляю истории из обрывков: где-то услышал, где-то прочитал.