— Но ты никогда не станешь врать о том, что сделал леопард или лев.

— Мой случай особый. Я стараюсь врать, чтобы ложь была правдоподобней истины. Этим хорошие писатели отличаются от плохих. Жаль, критикам не объяснишь. Если вещь написана от первого лица, они бросаются доказывать, что автор ничего похожего не пережил. Полная чушь! Даниель Дефо никогда не был на необитаемом острове? Значит, «Робинзон Крузо» дерьмо!.. Извини, разошелся. В дождливый день тянет поговорить.

— Мне нравится, когда ты говоришь. О книгах, о сочинительстве, о своих методах, о том, во что веришь. Жаль, это бывает только в дождливый день.

— Я знаю, котенок. Сейчас время такое.

— В старые времена, когда ты охотился с Отцом, наверное, все было по-другому.

— Ну, не такие уж они и старые. Сейчас даже интереснее… в некотором смысле. Тогда и в заводе не было всего этого панибратства. Отец бы просто не допустил. Помню, когда я и Мкола побратались, нас никто не одобрил, просто закрыли глаза. А сейчас все иначе. Отец рассказывает тебе вещи, каких я в старые времена от него не слышал.

— Верно. И я ему благодарна, и горжусь этим.

— Дорогая, тебе не скучно меня слушать? Я могу просто лежать, читать и радоваться, что не мокну под дождем. Тебе, наверное, тоже надо письма писать.

— Ну что ты, я люблю с тобой говорить. Мы так редко бываем наедине! Разве что по ночам. Днем постоянно что-то происходит, толпятся какие-то люди… Конечно, ночью все восхитительно, ты говоришь мне нежности, я их потом вспоминаю и улыбаюсь. Но так, как сейчас — это совсем другое.

Дождь по-прежнему ровно барабанил по брезенту, заполняя вселенную, вытесняя остальные звуки, ни на йоту не сбиваясь с ритма.

— Лоуренс пытался об этом рассуждать, — сказал я, — только понять его непросто, слишком много церебрального мистицизма. Я не верю, что он когда-нибудь спал с индейской женщиной. Скорее всего даже не притронулся. Впечатлительный журналист, вдохновленный индейскими пейзажами… остальное дело заскоков, теорий и предрассудков, которых у него хватало. Писал он, конечно, изумительно. Однако красота его слога опиралась на злость, и время от времени ему нужен был самоподзавод. Многие его шаги, впрочем, заслуживают уважения, и прежде чем погрязнуть в своих теориях, он вплотную подобрался к постижению истины, о которой абсолютное большинство понятия не имеет…

— Ясно, — перебила мисс Мэри, — но при чем тут Шамба? Твоя невеста мне очень нравится, у нас с ней много общего. Из нее вышла бы идеальная вторая жена, если тебе одной мало. Зачем оправдываться ссылками на какого-то писателя? Кстати, какого Лоуренса ты имел в виду, Дэвида Герберта или Томаса Эдварда?

— Ну все, все, — сказал я. — Ты права, очень умно, возражений не имею. Сижу вот, Сименона читаю.

— Кто тебе мешает поехать в Шамбу, я не понимаю? И пережидай там дождь.

— Я хочу здесь.

— Она ведь такая хорошая, отзывчивая. Это даже невежливо, в конце концов. Подумает, что ты дождя испугался.

— Может, помиримся?

— Угу.

— Я перестану нести чушь про Лоуренса с его темными тайнами, будем сидеть вдвоем, слушать дождь, и к черту Шамбу. Думаю, Лоуренсу там не понравилось бы.

— Он любил охоту?

— Нет. Что, слава Богу, не умаляет его достоинств.

— Значит, твоей девушке он бы не понравился.

— Пожалуй. Что тоже не умаляет.

— Вы с ним были знакомы?

— Нет. Я один раз видел, как он с женой стоял под дождем перед книжным магазином Сильвии Бич на рю де л'Одеон. Они смотрели на витрину и что-то обсуждали, но внутрь не вошли. Жена такая крупная, вся в твиде, а он в мешковатом пальто, с бородой, и глаза сверкают. Я еще подумал, что он нездоров и не стоит ему мокнуть. А в магазине было уютно и тепло.

— Отчего же они не вошли?

— Понятия не имею. В те времена люди еще не имели привычки заговаривать с незнакомцами, тем более выпрашивать автографы.

— Как же ты его узнал?

— В магазине висел портрет. Мне очень нравился его сборник «Прусский офицер», и роман «Сыновья и любовники» был весьма хорош. И об Италии он красиво писал.

— Ну, об Италии любой грамотный человек может писать красиво.

— Казалось бы. На самом деле даже у самих итальянцев не выходит. У них, кстати, получается хуже всего. Исключения есть, но немного. Про Милан лучше всех написал Стендаль.

— Недавно говорил, что все писатели безумцы. Сегодня заявляешь, что они лжецы.

— Разве я говорил, что они сумасшедшие?

— А Джи-Си тебе поддакивал.

— И Отец присутствовал?

— Да. Он заявил, что главные безумцы — это егеря, и белые охотники не лучше, причем последних свели с ума егеря, которых свели с ума писатели, гоняющие по саванне на джипах.

— Умеет же сказать человек.

— Еще он предупредил, что на тебя с Джи-Си не надо обращать внимания, потому что вы оба безумцы.

— Так и есть. Только никому не рассказывай.

— Ты правда считаешь, что все писатели безумцы?

— Хорошие — да.

— А помнишь, ты злился на человека, который написал книгу, как ты сошел с ума?

— Потому что он не разобрался ни в ситуации, ни в механизме ее развития. Да еще и писал отвратительно.

— Все это очень сложно.

— Словами я не объясню. Вот напишу, тогда все поймешь.

Какое-то время я перечитывал «Дом у канала» и размышлял о животных, мокнущих под дождем. Гиппопотамы, по-видимому, чувствовали себя отлично, а вот остальным, особенно семейству кошачьих, было невесело. У травоядных, впрочем, и без погоды хватало забот, и страдали только те, для кого дождь был в новинку, то есть молодняк, родившийся после прошлого дождя. Интересно, думал я, охотятся ли крупные кошки под таким ливнем? Голод-то не тетка. С одной стороны, подкрадываться удобнее, дождь все заглушает; с другой стороны, кругом вода, которую ненавидят и львы, и леопарды, и гепарды. Последним, конечно, легче: они происходят от собак, шкура приспособлена к сырой погоде. Дождь заливает норы, поэтому змей сейчас полным — полно, как и летучих муравьев.

Я был благодарен судьбе, что в этот раз мы жили на одном месте достаточно долго и перезнакомились со здешними животными, знаем все змеиные норы и живущих там змей. Во время первого сафари мы постоянно куда-то спешили, переезжали с места на место в погоне за охотничьими трофеями. Если и видели какую — нибудь кобру, то случайно, как гремучую змею на шоссе в Вайоминге. А теперь мы знали все места, где жили кобры. Специально их, разумеется, не искали, натыкались между делом, но они были соседями, к ним ничего не стоило сходить в гости, и если кто-то случайно убивал кобру, то не абстрактную змею, а конкретную кобру из конкретной норы, залезшую куда не следует. Благодарить за эту роскошь надо было, конечно, не судьбу, а Джи-Си — именно он подарил нам возможность разбить постоянный лагерь, и наслаждаться замечательным уголком Африки, и заниматься делом, оправдывающим наше пребывание здесь.