– Хотите, мы все извинимся?

– Простите нас! Мы не хотели!

Проклятые слёзы подступили так близко и душили меня так сильно, что я чуть не упала. Бабушка, видя моё состояние, вырвалась вперёд, встала рядом со мной и сказала:

– Вы сейчас судите ребёнка, а должны судить учителя! Не сметь! Девочка моя, ничего не бойся! Я пойду в газету! Я пойду в горком партии! Я найду на вас управу!

Тут начался такой гвалт, что уже никто ничего не мог понять. Все что-то кричали, пытаясь призвать меня к совести, оправдывались, пока Савелий Фёдорович не стукнул по столу своими кулачищами и не закричал:

– Молчать!

В кабинете стало тихо-тихо. И тогда я сказала:

– Простите меня все. Я не хотела. Я больше не буду. Честное пионерское!

Директор посмотрел на нас и строго сказал:

– Вон отсюда!

Когда мы оказались в коридоре, ребята кинулись меня обнимать. А моё сердце пело и трепетало от благодарности к ним, потому что именно в тот момент я поняла, что такое настоящая дружба. В их глазах я была героиней, потому что стояла за всех них. «Как Иисус!» – сказала бы бабушка. Но и они были героями для меня: не побоялись войти в кабинет директора, куда боялись попасть все ученики нашей школы и даже старшеклассники.

Из кабинета вышли папа с бабушкой, и мы все пошли по домам.

Я шла между самыми дорогими моими людьми, держа их за руки, и чувствовала, что вместе мы – такая сила, которую не победить никаким инопланетянам! А наш инопланетный корабль защищён самой сильной, пуленепробиваемой оболочкой, называемой любовью. И я поняла, что, где бы я ни была, где бы ни оказалась в будущем, этот корабль будет со мной навсегда, потому что он крепкий и настоящий…

Часть шестая

Глава первая

Клятва учителя

– Да, Анна Генриховна, я выполнила позавчерашнее домашнее задание. Что выполнила? Написала сочинение, которое вам и сдала вчера. Почему это не сочинение, если я это сочинила? Ну и что, что в стихах? А если мне так удобнее писать? Ничего я не возражаю. Вы велели написать сочинение – я написала. Выбрала стихотворную форму – это моё право. А, цитаты… Я забыла про цитаты. Нет, я совсем не хочу сказать, что я великий поэт, я просто написала сочинение в стихах. Короткое? Анна Генриховна, у меня совсем времени не было, вы ведь дали сочинение на один день. Хорошо, пусть будет тройка… Да, писала на свободную тему… А почему я не должна была её выбрать, если вы её сами дали?.. Я не дерзю… Я не коверкаю великий русский язык. Не нужно читать всем мою галиматью в стихах, прошу вас, Анна Генриховна!.. Я понимаю, что для ученицы девятого класса это неприемлемо. Нет, я не понимаю, почему неприемлемо, если пишется. Не сяду… Хорошо, выхожу.

Анна Генриховна прочитала классу моё сочинение… Не то чтобы я стеснялась того, что написала. Это другое. У врача есть правило: о болезни пациента никому ни слова – он клятву Гиппократа давал. Бабушка говорила, что у батюшки в церкви тоже есть кодекс: не разглашать то, что говорят люди на исповеди. Почему учитель может без разрешения прочитать сочинение, я не понимала и никогда не пойму. Сочинение – это та же исповедь: человек пишет искренне о том, что чувствует.

«Когда я буду учителем, – думала я, стоя в коридоре, – никогда в жизни не нарушу клятву учителя!»

Клятву я дала тут же, в коридоре, глядя в окно: «Я, Мария Берман, клянусь, что всегда буду хранить в тайне всё личное, что будут рассказывать или писать мне мои ученики. Я клянусь, что никогда не ударю ни одного своего ученика ни журналом, ни книгой, ни дневником, ни чем бы то ни было. Пусть меня покарает Бог, если я это сделаю!»

С Богом я, пожалуй, переборщила. У меня на груди комсомольский значок, а я про Бога… «Пусть меня покарают Комсомол и Коммунистическая партия!» – мысленно исправила я себя. Опять не то. Они-то какое отношение имеют к моей клятве? Ладно, пусть будет так: «Пусть меня покарает моя совесть!» Вот!

Подойдя к двери, я прислушалась. Мне казалось, что все сейчас начнут смеяться над моим опусом, но в классе было тихо. Тишина стояла такая, что я слышала через дверь, как шипит лампочка над доской. А потом раздались аплодисменты. Сначала одиночные, и я почему-то подумала, что это аплодирует Сашка Макаров. Потом ещё, ещё, а затем аплодисменты стали громкими. Дверь открылась, и из класса не вышла – вылетела Анна Генриховна с моей тетрадкой в руках. Она чуть не сбила меня с ног, а когда поняла, что перед ней стою я, швырнула мне мою тетрадь. В лицо не попала, и это хорошо, потому что, если бы она попала мне в лицо, я не знаю, что я тогда сделала бы. Тетрадь упала мне под ноги, а Анна Генриховна, посмотрев, что в коридоре, кроме нас, никого нет, прошипела:

– Ты думаешь, Берман, что ты самая умная? Да что ты вообще в жизни понимаешь? Что ты там написала про маску учителя? Ты кого имела в виду: меня? Да кто ты такая? Ты никто и звать тебя никак. Поняла?

– За что вы меня ненавидите, Анна Генриховна?

– Кто ты такая, чтобы тебя ненавидеть? Слишком много чести. С самого начала вы со своими родственниками решили извести меня, и я догадываюсь, почему. Во-первых, потому что у меня есть немецкие корни. Но я давно искупила грех моего отца перед Родиной. И не тебе судить меня. Во-вторых, тебе внушили, что вы, евреи, – самые умные на этой земле. Хочу тебя разочаровать: вы не самые умные. Вы такие же, как все. С самого начала ты настраиваешь детей против меня. Ты не особенная, Берман. Ты заурядная…

Я слушала молча, пытаясь вникнуть в суть того, что говорила мне Анна Генриховна, но то ли она говорила на каком-то непонятном мне языке, то ли я слишком волновалась, но я не понимала ни слова.

– За что вы меня ненавидите, Анна Генриховна? – опять спросила я.

– Издеваешься, дрянь?

– Я вам не дрянь.

Меня никто никогда не называл дрянью. Моё лицо пылало, а сердце стучало так сильно, что я стала считать его удары: один, два, три… Я смотрела на искажённое ненавистью и гневом лицо Анны Генриховны и повторяла свою клятву, вернее, я добавляла в неё пункты: «Клянусь, я ни одного своего ученика не назову “дрянью” или ещё каким-нибудь словом! Клянусь, я никогда не буду мстить своим ученикам за свою неудавшуюся жизнь!..»

Анна Генриховна ещё раз посмотрела на меня, потом развернулась и вошла в класс.

Я