Затем произошёл наш последний разговор. Ты предложил мне уехать с тобой. Я спросила тебя: «Зачем? Ради какой цели?» Ты снова повторил слова, которые я слышала на заседании. Я советовала тебе немедленно пойти к отцу, признаться, что вёл себя ошибочно, и этим вернуть его расположение. Я обещала тебе уговорить отца более серьёзно отнестись к твоим возражениям. И сделала бы это, зная его бесконечную, трогательную любовь ко мне. Но ты сам не захотел этого. Ты тогда сказал: «Соня, всё, что произошло между Захаром Николаевичем и мной, ты воспринимаешь как обычную размолвку. Это не так. Это конфликт, в котором столкнулись принципы. Как тебе известно, принципы невозможно примирить, уж коль они появились, их удел – борьба». Мне тогда показалось, что ты играешь в глубокомыслие. Я тебе сказала: «Ты ищешь, Алёша, глубины на мелком месте». Твой ответ сразил меня: «До свиданья, Соня, а может быть, и прощай. Мы так сейчас далеки друг от друга».

За эти месяцы я о многом передумала, Алексей. Отец долго не упоминал твоего имени, но я видела, что и он живёт мыслями о тебе. Вначале он был ожесточён и с упрямством, на которое способны только старики, уничтожал все следы твоего пребывания в нашем доме. Он замазал название нашей лодки, состругал слова Гёте, выжженные нами на скамейке в саду, выбросил с террасы вешалку, сделанную тобой. Когда он спрятал твою фотографию, стоявшую на моём столе, я решила, что отец зашёл слишком далеко. Я сказала ему: «Ты поступаешь настолько мелочно, что я, твоя дочь, привыкшая думать о тебе как о большом человеке, начинаю сомневаться в этом. Не ожесточайся попусту. Алексея я любила и люблю. Свою волю ты мне не продиктуешь, но потерять меня можешь».

Отец, видимо, не ожидал, что я способна сказать такие слова. Он вышел от меня как пришибленный. Я проплакала весь вечер.

С месяц отец избегал встреч со мной. Он вставал рано утром и уходил на кладбище, на могилу матери. Знакомые мне рассказывали, что он по часу, по два просиживал там в глубокой задумчивости, никого не замечая.

Потом он заболел. Однажды я вошла в его кабинет. Он лежал на диване с закрытыми глазами. Руки его были вытянуты, и пальцы шевелились, будто что-то ощупывали. Он узнал меня по шагам и, не открывая глаз, спросил:

– Ты, Соня?

– Да, я, папа. Как здоровье?

– Пустяки. Лёгкий грипп.

– Я вызову врача.

– Ну что ж, вызови, – согласился он. Я пошла позвонить, но он остановил меня: – Сядь, пожалуйста…

Я села на стул возле него. Он долго молчал, но я видела, что он о чём-то напряжённо думает. Наконец он каким-то чужим голосом спросил:

– Ну, что твой Краюхин?

– Не знаю. Мы разошлись с ним…

– Ты что же, принесла свою любовь в жертву привязанности ко мне? – проговорил он и впервые на миг открыл глаза, в которых стояли слёзы.

– Нет, папа, – ответила я, – я не хочу тебе лгать. Я люблю Алексея, но, к сожалению, не могу одобрить его ухода из института. Если б было наоборот, я ушла бы с ним. Он звал меня.

– Спасибо, Соня, за правду. Правда всегда бывает голой, как камень. Ложь подобна павлину: она имеет цветистое оперение… Но, знаешь, есть люди, которые одобряют его уход из института.

– Кто?

– Марина Матвеевна и профессор Рослов.

Я думала, что отец что-нибудь расскажет подробнее, но он долго молчал, а потом изрёк по-латыни какой-то афоризм. Ещё с детства я знала, что если отец прибегает к древним, значит, он чем-то сильно взволнован, его обуревают противоречия, он ищет для своей души равновесия. Он больше меня не задерживал, и я ушла.

Теперь мне пора бы уже приступить к анализу твоих и моих ошибок. Но буду перед тобой честной, как перед собой. Твои ошибки мне ясны, а своих я не вижу…

Алёшенька, милый, как бы это было замечательно, если бы ты был со мной! Как бы мне легко работалось и легко дышалось!

Последние месяцы живу одиноко и скучно. Даже на лодке перестала кататься. Все близкие и знакомые относятся ко мне с подчёркнутым вниманием, как к человеку, пережившему большое несчастье. Меня это раздражает, и я чувствую, что становлюсь несносной. Единственная отрада – это работа. Сижу в архиве чуть не по целым суткам.

Пиши, но только не из жалости ко мне. Нет ничего другого, что бы так могло унизить меня. Прощай, бурундук полосатый! Надумаешь вернуться в город – знай: я встречу тебя без упрёков и всегда с радостью.

Софья.

P. S. Письмо посылаю не перечитывая, таким, каким оно получилось. Знаю, что если начну перечитывать, то обязательно найду какие-нибудь противоречия, и тогда захочется его переписать, и отправление вновь затянется».

Софья вложила письмо в конверт, заклеила его и приготовилась уже написать адрес, как вдруг в дверь постучали.

– Войдите! – разрешила она.

Вошёл Бенедиктин. На этот раз он был одет в штатский костюм: светло-серая тройка, пышный цветистый галстук, лаковые туфли.

– Я, кажется, вторгся не вовремя, – кивнув на конверт, проговорил он.

– Нет, Григорий Владимирович, пожалуйста. – Софья встала и придвинула ему кресло.

– Здравствуйте и спасибо. А Захара Николаевича нет?

– Да вы разве не с ним были? Он утром говорил, что вы собирались вместе в обком.

– Я уклонился от этого путешествия. В сущности, кто я? Рядовой работник. А в обкоме нужны руководители, – с чуть приметной улыбкой сказал Бенедиктин.

– Почему же только руководители? – удивилась Софья.

– С них больше спросу… А я что? Чернорабочий науки… без звания и степени…

– Вы наговариваете на себя, Григорий Владимирович. Вспомните пословицу: «Уничижение паче гордости», – засмеялась Софья.

– О нет, Софья Захаровна. Я говорю правду. Пока Бенедиктин на фронте кровь проливал, ловкие люди не дремали: готовили диссертации, продвигались по служебной лестнице, заботясь о собственном благополучии…

– Диссертации и знания – дело наживное: сегодня их нет, завтра они появятся.

– Упрощаете, Софья Захаровна! Да, впрочем, спорить не будем, я не с этой целью пришёл…

Софья вопросительно посмотрела на Бенедиктина.

– Вы, вероятно, думаете, что я скажу что-то особенное. А у меня пустяковое дело, вернее – просьба, или, скорее, предложение. Мои приятели организуют сегодня небольшую дружескую вечеринку и поручили мне пригласить вас. Народу будет очень немного, все свои, главным образом ученики и сотрудники Захара Николаевича. Не откажите, Софья Захаровна!

– А Марина Матвеевна будет? – спросила Софья.

– Конечно! Правда, она придёт несколько позже, потому что выступает с лекцией где-то в рабочем клубе, но будет обязательно, – сказал Бенедиктин и чуть приподнялся в кресле, выжидающе поглядывая на Софью.