Приходи, Антон, в понедельник. Без пяти семь. К проходной судоремонтного.

25

— Что это такое? — спросил Корнилыч, хитро прищурив правый глаз и напрягшись, словно для прыжка.

— Зубило, — спокойно ответил я.

Мы стояли возле длинного верстака, тянувшегося с одного края цеха в другой узкой дорогой, на которой тиски возвышались, как пирамиды.

— Так, — крякнул Корнилыч. — Ну а этот предмет какое название имеет?

Он подбросил на ладони железку, в общем-то похожую на зубило, однако имеющую более усложненную, изысканную форму.

Я пожал плечами.

— Это крейцмейсель. Повтори, — назидательно сказал Корнилыч.

— Крейцмейсель.

— Вот и хорошо… — Корнилыч удовлетворенно кивнул. Распахнул полы халата, вынул из заднего кармана бумажник, широкий и потертый. В бумажнике в особом отделении оказалась фотография, на которой был снят Корнилыч молодым еще человеком, в черном халате, с молотком и крейцмейселем в руке. — Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Восемнадцать лет мне тогда было. Как тебе сейчас.

— Мне восемнадцать только через шесть месяцев будет, — возразил я.

Но Корнилыч пропустил реплику мимо ушей. Скрежет обрабатываемого металла, грохот портального крана, шум машин, снующих по территории завода, — не мудрено не услышать моих слов, тем более что говорил я негромко.

Конечно, не мудрено. Но скорее всего не зубила и напильники, не моторы и дрели были тому причиной… Посветлели глаза у Корнилыча, помолодели. Вспомнил он что-то такое хорошее.

Вспомнил и вздохнул.

Прошла минута, никак не меньше. Корнилыч тряхнул головой, повел непонимающими глазами, словно его внезапно разбудили. Увидел меня, шмыгнул носом.

— Так вот, зубило и крейцмейсель, — он аккуратно вложил фотографию в бумажник, — считаются режущими инструментами. Первый помощник в их работе — слесарный молоток. С помощью этой дружной троицы можно выполнить по крайней мере десять операций. Скажем, удалить излишки металла с поверхности заготовки, удалить твердую корку и окалину, обрубить кромки и заусеницы на кованых и литых заготовках, разрубить на части листовой материал. Можно при умении и старании произвести выравнивание кромок встык под сварку. Срубить головки заклепок, сделать смазочные канавки, шпоночные пазы… Стань, Антон, прямо. Вполоборота к тискам. Левую ногу чуть подай вперед, на полшага, правую назад. Ступни разверни, чтобы угол получился. Зубило держи без лишнего нажима, спокойно. Запомни нехитрое правило — во время рубки слесарь смотрит не на ударную часть зубила, а на рабочую. Баянист, он на басах втемную играет. Так и слесарь лупит по ударне молотком вслепую… Ударь! Нет, Антон. Так только посылки на почте заколачивают. А слесарь — он и молотком стучит по науке. Удары при рубке бывают кистевые, локтевые, плечевые. Давай отработаем удар с кистевым замахом…

Это же надо! Кто мог подумать, что удары молотком такие мудреные.

Паша Найдин невозмутимо сказал:

— Чему удивляться? В каждой профессии свои тайны.

26

— «Я искал утешение в изящной словесности; я нахожу в ней лишь сугубую причину для уныния…» Это Вольтер. — Станислав Любомирович шел быстрым шагом, опираясь на толстую ореховую палку. Ветер развевал полы его длинного плаща, выгоревшего и потому имевшего странный рыже-фиолетовый цвет. На плаще не было ни одной пуговицы, и ветер, врываясь под мышки, надувал плащ, как паруса. — Представляете, Антон, наша заведующая учебной частью Ирина Ивановна по внешним данным весьма импозантная женщина, однако чрезвычайно невежественная, путающая стоицизм со стойкостью. Вернее, не путающая, а отождествляющая. Трудно поверить, но, когда я тет-а-тет разъяснил Ирине Ивановне, что стоицизм — философское течение, основанное греком Зеноном в четвертом веке до нашей эры, подхваченное позднее в Риме Сенекой, Эпиктетом, Марком Аврелием, наша замечательная заведующая сузила свои красивые кошачьи глазки и сказала, что не потерпит в школе буржуазной пропаганды.

Дождя еще не было, но тучи надвигались быстро. Казалось, вершины гор спешат им навстречу, вверх и к югу. Пыль волнами вздымалась над улицей. Деревья качали ветками и шумели.

Возле ларьков стояли небольшие очереди. Из магазинов выходили люди с авоськами, полными продуктов. Чувствовалось, наступил конец рабочего дня. И если бы не тучи, солнце сейчас висело бы над самым горизонтом, розовое и большое.

— Сегодня же Ирина Ивановна устроила мне настоящую проработку. Пригласила к себе в кабинет. Спросила ледяным тоном, на каком основании я вспомнил на уроке про Вольтера. Разве Вольтер был великим путешественником? Или имя его есть в школьной программе? Я объяснил, что учащиеся задали вопрос, какого я мнения о современной литературе. Я позволил себе сослаться на Вольтера. В ответ Ирина Ивановна сжала кулачки и сказала, что я вообще очень много себе позволяю…

— Может, вам лучше уйти в другую школу, — предложил я.

— Вакансия есть только в железнодорожной. Им нужен историк в седьмые классы. Я бы смог вести историю. Но железнодорожная школа далеко, особенно зимой и осенью, когда дожди. С моей хронической простудой…

— Решать надо сейчас, пока сентябрь. К октябрю гороно кого-нибудь пришлет.

— Вполне возможно… — Он закашлял, прикрывая рот скомканным платком. Потом спросил: — Как ваши успехи на службе, Антон?

— Моя служба как дважды два… Напильники бывают плоские, квадратные, трехгранные, полукруглые, круглые, ромбические. Скоро буду сдавать на разряд.

Когда мы стали подниматься в гору, застучал дождь. Дружно, крупными каплями. Глина вдруг стала желтеть, словно выглянуло солнце. Подошвы скользили, как лыжи. Впрочем, я никогда не ходил на лыжах, потому что снег в наших краях редкий гость: один раз в три-четыре года. У нас свой парень — дождь: осенью, зимой, весной. Да и летом. С ним не соскучишься.

Я простился с Домбровским возле его калитки. Сам же бегом поднялся по улице метров на тридцать выше. Шмыгнул в наш двор, под защиту крыши из виноградных листьев, густых и широких, удобно устроившихся на рейках, перекинутых от столба к столбу.

Отец сидел у окна. Голова завязана белым полотенцем. Он посмотрел на меня тоскливым, нелюбопытным взглядом, не спросил ничего. Повернул голову к мокрому окну, из которого была видна соседняя гора, чуть ниже нашей. И домики на этой горе были как островки среди моря зеленых кустарников.

Я сказал:

— Домбровскому совсем худо.

— Возьми мой плащ, сбегай за неотложкой, — хмуро проговорил отец, продолжая смотреть в окно.

Дождь усилился. Лил с грохотом, треском. Вода извивалась между выступившими из глины красивыми камнями: темными, зелеными и даже розово-бежевыми. Тряхнула кудрями молния — рыжими, длинными — от горы до горы. Через шесть секунд зарычал гром. Шесть секунд — это шесть километров. Я всегда боялся грома и молнии — больше, чем бомбежек. Потому и считал секунды: близко ударила молния или далеко.

— Я не в том смысле. Станиславу Любомировичу плохо в переносном смысле.

— Пора научиться говорить, — отец строго посмотрел на меня. — Речь должна быть краткой и ясной. Как команда.

— Товарищ капитан, — я