чувствовал какую-то неловкость, как будто сам называл папой чужого человека.

Тут Илья увидал книги на столике.

— Читать любишь?

— Люблю.

— И я. Я пацаном, если книга нравилась, мог по два раза ее перечитывать. Эти, из какой серии?

— Не понимаю.

— Ну, "детективы", "криминал" или там — "фэнтази".

— Одна — историческая, о Копернике. А это — три тома Толкиена. Я их уже третий раз перечитываю.

— А я и не слышал о таком. Фантастика?

Я растерялся, не зная как ответить.

— Ну, это … и сказка, и фантастика, и приключения, — я замялся. — Но воспринимаешь все, как настоящую жизнь. Толкиен — он, вообще, ученый, мифы изучал. Мифы европейских народов.

— Ладно, поздно уже. Завтра посмотрю. У меня здесь тоже много книг. Я читать люблю больше, чем телевизор смотреть. Таня говорит, что глаза испорчу, а я думаю, от телевизора они больше портятся. Ну, спокойной ночи. Если что — замерзнешь или дождь там — я тебе в пристроечке тоже постелил, одеяло только перетащишь. Мы с отцом крышу здесь смолой покрывали, да только в сильный дождь течет кое-где. А то давай в дом, кроватей свободных навалом. А?

После прихода Ильи я немного успокоился. Читать в постели я не стал. То есть взял книгу в руки, но решил на минуту закрыть глаза и сразу же уснул. Проснулся я от холода. Перетащил к себе на кровать ватное одеяло и решил выйти во двор. Ветровка куда-то пропала, и я надел папину рубашку, которую Стоян бросил на спинку кровати. Ветер унесся за море и, как заботливый пастырь, отогнал туда серые барашки облаков. Все до одного. Теперь надо мной была черная бездна с россыпью равнодушных звезд, мерцающих холодным голубоватым светом. Скользя по раздавленным грушам, я пошлёпал в уединенную кабинку. Фонарик я забыл взять и потому дверь не стал закрывать. Вместо фонаря каждые пять секунд вспыхивал маяк, посылая в темноту острое световое стаккато и освещая дорожку. Возвращаясь в хижину, я поднял голову. Рубашка отца хлопала меня по ногам ниже колен, и под равнодушным взглядом тысячеглавой космической бесконечности я до холода сердечного ощутил страх абсолютного одиночества.

А ведь когда-то я сидел на плечах отца, одетого в эту самую рубашку, и небо представлялось мне уютным звездным покрывалом. Папа показывал мне Медведиц и Млечный путь. Иногда необходимость будила меня до рассвета. Тогда я замечал, что узор звездного неба менялся, как на сбившемся от беспокойного сна одеяле. Уплывали Медведицы, складывалась Кассиопея, зато ярко мерцали звезды на поясе Ориона.

Как мне хотелось убежать в то время, когда звезды были теплыми!

В хижину я не возвратился, пойти в дом — не решился, устроился в пристройке, о которой говорил Семен. Это была скорее не комнатка, а коридорчик, соединяющий дом со вторым выходом на красивое крылечко под навесом, увитым виноградными лозами.

Дверь в комнаты была закрыта на ключ, но я знал, что возле нее стоит кровать Василия Ивановича. Я даже слышал, как он сипло кашлял во сне. Видно не согласился перебраться в комнату Тани и Ильи.

Одеяло я не стал перетаскивать.

Я просто залез под один из двух матрацев, лежавших на кровати, свернулся калачиком и заснул.

Когда я проснулся, солнце уже красным шаром проглядывало сквозь кусты шиповника у калитки. Но не успел я сбегать в хижину, чтобы одеться, солнце уже мячиком отпрыгнуло от кустов и засияло на лазоревом небе раскаленным медным пятаком.

Во дворе было тихо.

То есть не тихо, а просто никто не ходил, не разговаривал. Часов у меня не было, и я не представлял, насколько сейчас рано или поздно, и где Василий Иванович, дядя Дима и Илья. Хотелось пить. Я зашел в кухню. Чайник был еще теплый. Значит ушли. Но не очень давно. С чашкой чая в руках я осторожно перешагнул через высокий кухонный порожек и сел за стол.

Из будки выглянул Рекс, выполз, гремя, как кандальник, цепью, потянулся, выгнув спину, и пару раз гавкнул в ответ на козлиное блеяние.

Ночные страхи улеглись. Я был легкий и радостный, ну, просто как одинокое белое облачко, уплывающее в сторону моря.

Я пил маленькими глотками чай и слушал утро.

Тявкали маленькие собачки, фыркал бычок, привязанный к колышку за воротами, покрякивали утки, квохтали куры, жужжали мухи, испуганно вскрикивали нечаянно залетевшие далеко от берега чайки, цвиринькали ласточки и где-то вдали вздыхало море.

Вот такая она была тишина — на рыбацкой Косе.

Тут скрипнула калитка и, чуть-чуть припадая на больную ногу, во двор вошел Василий Иванович.

— Что рано поднялся? Замерз? Давай я тебе хлеба с маслом дам, а то завтракать будем поздно, когда ребята возвратятся.

— А Вика?

— Ты на Вику не равняйся. Она рано не встанет и о себе позаботится.

Хлеб я есть не стал, а помог Василию Ивановичу отнести корм в курятник. Того "бойцовского" петуха, который бил нас с Виталькой и которому Стоян чуть шею не свернул за это, уже не было. А куры были все на одно лицо — белые и рябые, неинтересные.

Потом Василий Иванович опять принялся за свою видавшие виды "четверку". Я собрал груши с дорожки, вспомнил, что мы с Виталькой всегда раньше так делали. Подошел к Василию Ивановичу, спросил, надо ли помочь. Он вначале сказал, как обычно:

— Та гуляй!

Но потом принес кастрюлю с мелкой выращенной на своем огороде картошкой и предложил:

— Можэ почистишь? Хлопцы ждать не люблять, а я ж надеюсь, шо машина пойдет.

Когда я перечистил и перемыл картошку, из дома вышла Вика в трусах и майке с сонным Малышом на руках.

— Ты картошку будешь жарить, да?

Я пожал плечами.

— Ты ее соломкой нарежь и еще моркву туда натри и цыбулю. А ты чай пил?

— Пил.

— Так и мне налей.

Я послушно отправился в кухню ставить чайник на огонь. Пока ожидали, когда закипит вода в чайнике, я резал картошку, а Викторина опять принялась показывать мне свои "акробатические этюды". Делала "шпагат", "мостик", как-то смешно продевала руки через сложенные кренделем гибкие тоненькие палочки-ноги и подпрыгивала на ладонях, как лягушка. Ну, точь-в-точь, как когда-то делал Виталька. Наверное, он ее этому всему и научил. Он в детстве очень ловким был, а я — неуклюжим. И с качели вечно падал, и через забор не мог перелезть, не зацепившись за гвоздь, а однажды умудрился свалиться с приставной лестницы прямо в железную кадку с водой. Барахтался в ней, как головастик, пока Стоян за руки не вытащил.

Но