И тут же пожалел о сказанном. Что я думал? Что после объяснения про синдром Дауна Лотте станет более понятно, почему я не захотел иметь ребенка от собственной жены?

— Большая вероятность, что твоя жена все равно бы потеряла этого ребенка, — сказала Лотте. — Синдром Дауна часто сопровождается пороком сердца.

Порок сердца, подумал я и в душе поблагодарил ее за помощь, за то, что она снова все мне упростила. Нам обоим.

Через час мы уже сняли с себя всю одежду, и я праздновал победу, которую более привычный к победам мужчина счел бы слишком легкой, — однако я парил потом в облаках дни напролет. Недели. Точнее, три с половиной недели. У меня ведь появилась любовница. Которую я бросил спустя двадцать четыре дня.

Сейчас, когда она стояла передо мной в дверях, все это казалось нереальным.

У Гамсуна где-то сказано, что нам, людям, любовь быстро приедается. Что нам не хочется того, что достается слишком большими порциями. Неужели мы и правда настолько банальны? Очевидно, да. Однако со мной произошло не это. То, что произошло со мной, называется нечистая совесть. Не оттого, что я не мог ответить на влюбленность Лотте, — но оттого, что я любил Диану. Не признать этого было невозможно, однако поводом к разрыву стал ерундовый и нелепый эпизод. Было позднее лето, двадцать четвертый день нашего греха, и мы легли в постель в тесной двухкомнатной квартирке Лотте на Эйлерт-Сундс-гате. До этого мы болтали весь вечер — а вернее, болтал я. Рисуя и описывая жизнь такой, как я ее вижу. Это я умею, в манере Пауло Коэльо, которая завораживает интеллектуально покладистых людей, но раздражает более взыскательных. Взгляд печальных карих глаз Лотте не отрывался от моих губ, ловя каждое слово, — я буквально видел, как она всем существом вплетается в домотканое полотно моих мыслей, как ее мозг претворяет мои соображения в собственные, как она влюбляется в мой ум. Сам я давно уже влюбился в ее влюбленность, в преданные глаза, молчаливость и тихие, жалобные, едва слышные любовные стоны, совсем не похожие на завывания Дианиной циркулярной пилы. От этой влюбленности я три с половиной недели пребывал в состоянии непрерывного возбуждения. Так что, когда я иногда прерывал свой монолог, то нагибался к ней, клал ладонь ей на грудь, и дрожь сотрясала Лотте — или меня, — и мы кидались в двери спальни, к икеевской кровати шириной в сто один сантиметр с многообещающим названием «Брекке».[13]В тот вечер стоны были громче обычного, и она шептала мне в ухо что-то по-датски, чего я не понял, датский вообще трудный язык — датские дети ведь начинают говорить позже других европейских детей, — но что тем не менее подействовало на меня необычайно возбуждающе, и я увеличил скорость. Обычно Лотте с осторожностью относилась к такому нарастанию темпа, но в этот раз вцепилась в мои ягодицы и прижала меня к себе, что я понял как пожелание увеличить мощность и частоту. Я подчинился, заставляя себя думать об отце в открытом гробу во время похорон, — зарекомендовавший себя рецепт от преждевременного семяизвержения. Или в данном случае — от семяизвержения вообще. Хотя Лотте и говорила, что пьет противозачаточные таблетки, от мысли о ее беременности у меня останавливалось сердце. Я не знаю, достигала ли Лотте оргазма, когда мы любили друг друга, ее обычно тихое и сдержанное поведение заставляло предположить, что оргазм ее будет не сильнее, чем рябь на поверхности воды, как нечто, чего я просто-напросто могу не заметить. А ее, такую ранимую, я просто не смел мучить подобными расспросами. Я почувствовал, что пора остановиться, но позволил себе еще один мощный толчок. И почувствовал, как наткнулся на что-то там внутри. Ее тело напряженно застыло, глаза и рот распялились до предела. Затем ее тело содрогнулось, а взгляд сделался таким диким, что я решил, будто спровоцировал эпилептический припадок. И тут я ощутил, как что-то горячее, еще горячее, чем ее лоно, охватывает мой член, и в следующий миг волна окатила мне живот, бедра и мошонку. Приподнявшись на локтях, я посмотрел с недоверием и ужасом в точку, где соединялись наши тела. Ее лоно сжималось так, словно хотело вытолкнуть меня, ее стон был глубоким, ревущим, какого я никогда прежде не слышал, и тут пришла вторая волна. Влага выплеснулась из нее, просочилась между нашими бедрами и вытекла на матрас, еще не успевший впитать первую волну. Господи, подумал я. Я пробил в ней дырку. Мозг в панике искал причины. Она беременна, подумал я. И я как раз пробил дыру в околоплодном пузыре, и теперь все это дело течет на кровать. Господи, да мы сейчас всплывем к чертовой матери, это водяное дитя, еще одно водяное дитя. Ладно, допустим, я читал про так называемый «струйный оргазм» у женщин и даже видел его в паре порнофильмов, но относился к этому как к обману, выдумке, мужской фантазии. Единственное, о чем я мог думать, была расплата, божья кара за то, что я уговорил Диану сделать тогда аборт: теперь я убил невинного ребенка своим неосторожным членом.

Я слез на пол и сорвал с постели одеяло, Лотте съежилась, но я не обращал внимания на ее сжавшееся голое тело, только смотрел не отрываясь на темное пятно, расплывающееся по простыне. Постепенно до меня доходило, что случилось. Или, вернее, чего, к счастью, не случилось. Но непоправимое уже произошло, теперь слишком поздно и назад дороги нет.

— Я должен уйти, — сказал тогда я. — Так продолжаться не может.

— Что? — едва слышно прошептала Лотте, по-прежнему в позе эмбриона.

— Мне ужасно жаль, — сказал я. — Но я должен идти домой и просить прощения у Дианы.

— Ты его все равно не получишь, — прошептала Лотте.

Я не слышал ни звука из спальни, покуда смывал в ванной ее запах с ладоней и губ, а потом ушел, и все равно этот запах преследовал меня.

И теперь — три месяца спустя — я вновь стоял в ее передней и понимал, что теперь не Лотте на меня, а я на нее смотрю собачьими глазами.

— Ты можешь меня простить? — спросил я.

— А она что, не смогла? — спросила Лотте без всякой интонации. Или, может, это была датская интонация.

— Я ей не рассказывал про то, что случилось.

— А почему?

— Сам не знаю, — сказал я. — Есть большая вероятность, что у меня порок сердца.

Она посмотрела на меня долгим взглядом. И я уловил тень улыбки в этих ее карих, очень печальных глазах.

— Зачем ты пришел?

— Потому что не могу забыть тебя.

— Зачем ты пришел? — повторила она с твердостью, которой я раньше не слышал.

— Просто подумал, что мы могли бы… — начал я, но она перебила:

— Зачем, Роджер?

Я вздохнул.

— Я больше не виноват перед ней. У нее есть любовник.

Последовало долгое молчание.

Она чуть оттопырила нижнюю губу:

— Она разбила твое сердце?

Я кивнул.

— А теперь ты хочешь, чтобы я тебе его обратно склеила?

Прежде я не слышал от этой молчаливой женщины таких легких и непринужденных формулировок.