За столом сидели долго. Кай, в голове которого все еще кроваво шумело, несколько раз засыпал и просыпался на узкой скамье, а застолье все продолжалось. Говорила все больше Бабаня, резковато, звонко и быстро, словно сыпала сухой горох в жестяную миску, да шумливо вскрикивали гости. А Лар почти и не говорил, но когда раскрывал рот — темный провал в чащобе густой пегой растительности, — гости уважительно замолкали.

Помнит еще Кай, как к нему подсаживались гости, подуставшие от застольных разговоров и от этих разговоров такие задушевно расслабленные. Лучше других он запомнил тощего мужичонку в продранной на локтях рубахе с длинной, почти прозрачной светлой бороденкой. Мужичонка, раскачиваясь взад-вперед на корточках у скамьи, будто его голова была налита свинцом, неприятным тонко-режущим голосом косноязычно втолковывал мальчику о том, какие хорошие люди дедушка Лар и Бабаня, о том, как в Лысых Холмах их уважают и почитают за справных хозяев.

— Понимать надо! — вещал мужичонка, кивая тяжелой головой. — Это ж… не каждый так… Было три мешка кукурузы, так? Так. А Сухорукий Бад коз своих почем продавал? Вот, то-то оно и есть… А Лар-то, он не того… Не промах Лар-то. Сколько он раз к Сухорукому ходил? Ага!.. Понимать надо! Тот прямо ни в какую! За два мешка, говорит, кошку у меня возьми, а козу не того… А Лар-то что? Он-то ведь не это самое… А вот как старуха у Сухорукого занемогла, так тот и заюлил… Сам к Лару прибежал, мол, бери за два. А Лар-то что? Он не таков, Лар-то, не промах! Сам виноват, гад сухорукий, надо было сразу соглашаться. А теперь: где два, там и полтора, а где полтора, там и один… Понимать надо! Ух и вредные они — Сухорукий со своей старухой, вот еще увидишь. Никто у нас их не любит. А твои-то! У нас так в деревне говорят: Лару и Бабане в рот палец не ложи… Никто и не ложит. Понимать надо! Люди с головой! А кур сколько у Бабани?.. Ага! За ними смотреть надо?.. Так. На поле ходить?.. А дом посмотри какой! А?.. Прям как у Карла харчевня, только поменьше. Во. Понимать надо!..

Не зная, как отвязаться от этого надоеды, Кай, в голове которого шумело и перекатывалось бесконечное «понимать надо», бормотал:

— Да… да… — И, сам пылая непрекращающимся жаром, невыносимо страдал от поглаживаний по спине горячей и твердой ладонью.

Гости менялись. Одни уходили, другие приходили. Но почти каждый считал долгом потолковать с сонным из-за болезни мальчишкой и сообщить ему, какие все-таки хорошие люди старик Лар и Бабаня. А за маленькими окнами стучал меленький дождик, и мир за его пеленой казался серым и насквозь промокшим: разбухшие жирной грязью дороги и хижины, нахохлившиеся, будто замерзшие птицы.

Но застолье кончилось, прекратился дождь. Кай поправился. Правда, не совсем. Та жуткая ночь, которую он пережил в Мари, казалось, надолго выбила его из привычной колеи жизни. Он будто погрузился на холодное дно глубокого колодца, а внешний мир воспринимал сквозь толщу воды. Спал он также на Бабаниной скамье вместе с матушкой, а Бабаня и Лар — в углу на лежанке. Дня через три после приезда они с матушкой стали выходить гулять по деревне. Тогда Кай не задумывался о том, плохо ли здесь, в Лысых Холмах, или нет. Ему было все равно. Как шли они с матушкой по деревне, все, кто им попадался по дороге — и знакомые и вовсе незнакомые, — здоровались, кланялись, а то и заводили разговоры на какие-то темы, которые Кай не понимал, да и не пытался понять.

Как, впрочем, и матушка. На вопросы она отвечала односложно, рассеянно улыбаясь. Она и с Каем почти не разговаривала. Нет, какие-то слова они друг другу говорили, но слова эти были настолько необязательными, что их совсем можно было не говорить. Вот о том, что они вместе пережили, она не говорила точно. Кай нередко слышал, как по ночам она плакала и шепталась с кем-то невидимым, будто жалуясь.

Деревенские часто приходили в дом Бабани и Лара. Тогда Бабаня по заведенному порядку обращалась к матушке, а та доставала кошель, и Бабаня шла в таверну. Нередко, когда собирались гости, Бабаня раскрывала матушкин сундук и вытаскивала платья и чепцы. Деревенские, простодушные и наивные, как дети, восторгались матушкиной одеждой, рассматривали ее так и сяк, мяли в руках ткань, норовили примерить. Бабаня важно стояла рядом, кивала, тоненькой скороговоркой комментировала примерку так, будто одежду шила самолично и имела теперь полное право ею гордиться.

Бывало и такое, что кто-то из деревенских уходил не с пустыми руками. Какая-нибудь тетушка, нацепив на себя поверх грубого платья кружевной фартук, трепала огрубевшими руками с навечно въевшейся грязью белоснежные оборки и взглядывала в матушкино лицо так умоляюще, что той не оставалось ничего другого, как попросить ее принять вещь в подарок. Тетушка благодарила почти со слезами. Матушка растерянно улыбалась. «Ну чисто дети», — невнимательно думал тогда Кай. Только позже он стал замечать, что все это было похоже на какую-то игру.

Друг с другом деревенские общались совсем иначе. А на него и на матушку смотрели с веселым недоумением, с какой-то даже жалостью, как глупцов, не знающих истинной цены вещам, беспомощных созданий совершенно другого, непохожего на здешний, мира. Бабаня Кая даже за водой в колодец первое время не пускала: «Куда тебе, утопнешь еще…» А матушке не давала в руки и метлы: «Сиди уж, сама я, чего пачкаться будешь…» А уж о том, чтобы матушка на кукурузное поле пошла, не могло быть и речи. Бабаня всплескивала руками и причитала: «И не удумай! Сгоришь! Враз сгоришь!» Заросший седым мхом старик Лар, сидя на своем табурете, постукивал узловатыми коричневыми пальцами по столу и хмурился в кустистые брови, словно попытки матушки взяться за какую-либо работу очень его обижали…

Прошел месяц, прошел и другой. Гости уж не приходили в дом Лара, потому что монетки в кошеле иссякли. Матушкино платье износилось, а в сундуке замены не было. Осталось лишь то, что она по праздникам надевала. Матушка как-то примерила его, но Бабаня стала ворчать (она теперь часто ворчала), что вот, мол, некоторым удовольствие доставляет богатство свое в нос тыкать, и матушка платье сняла, а потом и вовсе отнесла его в таверну и обменяла у Жирного Карла на полмешка кукурузной муки. Старое же все подшивала и подшивала.

Несмотря на то что матушка почти каждый день теперь бралась то за метлу, то за ухват, Бабаня не давала ей работать, да еще и поругиваться начала: «Чего хватаешься, раз не умеешь!..» Матушка отступала. Она теперь чаще плакала по ночам, вроде не громче, чем раньше, но Бабаня просыпалась и хрипло кашляла до тех пор, пока матушка не затихала.

И вот пришел день, когда матушка, как обычно, проснувшись рано, взяла в руки метлу, а Бабаня завела свое: «Сколько раз было говорено!..» — но старик Лар, приподнявшись на лежанке, прочистил горло и громко и медленно проговорил:

— Ну-к что ж… Ежели на месте не сидится, то пускай… Он замолчал, а Бабаня, понаблюдав, как матушка, склонив голову, старательно выметала из хижины сор, сказала:

— И водицы натаскать надо бы… Ноги у меня ломит. Видать, назавтра дождь будет.

Дождя на следующий день не было, но Бабанины ноги ломило еще пару дней, вследствие чего она вынуждена была переместиться на свою скамью, а Каю с матушкой выделили пук соломы в углу хижины — между камином и стеной…