Что это за работа в сердце? В двух словах и не скажешь. Мне приснился сон: я оказалась в большой библиотеке в вечности, где были все книги, и там листала книги из моего детства – с чувством узнавания, вначале книгу про зайчика, детские стихи, потом другие книги, которых у меня, возможно, никогда и не было, но во сне я узнавала их и рыдала от любви и восторга. Потом я нашла стеллаж с книгами, которые я написала за всю жизнь, и с их переизданиями. Нескромно говорить об этом, но вот так было во сне. Я открыла одну из книг и увидела даты – своего рождения и смерти. Я задала вопрос, от чего я умерла, и мне сказали что-то про соединение дуги сердца с какими-то другими частями сердца – то есть, как я поняла, некое духовное делание сердца становится завершено, оно обретает полноту (во сне был специальный термин для этого, на букву «э»). После этого сна я представляю это так: в сердце есть дуга, её надо соединить с другими частями сердца, может быть, замкнуть, я не знаю. В сердце есть разрозненные части, их надо объединить с помощью дуги, собрать воедино. Может быть, сначала сердце надо разбить на мелкие осколки, а потом собрать заново с помощью дуги. Дуга соединяется со всеми частями сердца и преображает сердце, делает его целым. Когда ты это сделаешь, духовное делание сердца завершается, оно обретает полноту. Может быть, это путь внутри сердца, который может продолжаться и после смерти, когда это сердце будет зарыто в землю, а может осуществиться и при жизни, а дальше – что дальше? Читала у Васи Бородина в стихотворении ссылку на слова Наталии Трауберг: «Если есть немножко здоровья, надо пить водку – хотя бы ослепнешь на полчаса, не будет бить ключом эта кровь из сердца, впустую».

Егор услышал, как мы с мамой обсуждаем воронёнка на участке, сказал: «Это я был воронёнком, это я учился летать». Потом сказал: «Мама, когда ты была настоящей, ты тоже была воронёнком». Понимает, значит, что человеческая жизнь – ненастоящая, что это такое сновидение и в другой, настоящей жизни, когда все мы были настоящими, мы были зверями и птицами, стихиями и звёздами, летали, бегали ночью по лесу, жили не в обществе и языке, а в каком-то невыразимом нагвале. Это и называется «настоящее». Потом Егор пояснил мне, что он был воронёнком, был настоящим, когда жил у меня в животике и когда сосал молочко. В пражизни, до рождения и ещё сразу после, мы были настоящими, а потом стали людьми.

У Егора появился друг. Первый друг, если не считать мальчика, с которым Егор несколько раз играл на площадке на «Светлане» в конце прошлого лета. Новому другу почти четыре года, его зовут Максим, и он очень похож на Егора: тоже русый, кареглазый, с чёлочкой, можно принять мальчиков за братьев. Мамина бывшая коллега по работе, Лейли, живёт в Орехово, у неё трое детей, Максим – младший. Мама пригласила её и ещё одну бывшую коллегу, которая живёт на горе с той стороны платформы, в гости. Они сегодня вечером приехали на машине, привезли Максима. Максим и Егор вначале играли по отдельности, а потом подружились не разлей вода, вместе играли в игрушки в манеже, играли в футбол, в догонялки, качались на качели, удили игрушечную рыбу в резиновом бассейне. Егор обнимал Максима и говорил: «Ты мой друг», Максим говорил Егору: «Я тебя люблю, ты мой друг». Меня Максим называл тоже мамочкой. Такая радость была смотреть, как мальчишки играют. Я попросила Лейли ещё приезжать к нам или даже просто привозить к нам Максима, я готова посидеть с двумя детьми, только чтобы у Егорушки был друг. Лейли сказала, что тоже в этом заинтересована, и тоже очень радовалась тому, как дети играют.

Каждый день ходим на озеро, строим замки, плотины, водоканалы. Играем там с девочкой Дуней. Зарядили отличные жаркие дни, всё время хочется находиться на улице, под солнцем, у озёр, на участке. Сирень цветёт пышно, благоухает. Слава богу, что часть сирени осталась в нашем саду, если бы вырубили всю – это разбило бы мне сердце. Подошла к сирени, наклонила к себе душистую лиловую гроздь и несколько раз глубоко вдохнула, затянулась сиренью, как сигаретой. В траве у дома цветёт земляника – когда-то у нас были грядки, огород, от них и остались эти белые цветы, а потом будут в траве и одичавшие, но такие вкусные ягоды.

Я решила попробовать отменить психотропные таблетки, нейролептик и антидепрессант, которые я принимаю уже двенадцать лет. Уже неоднократно я пыталась их отменить за эти годы, и никогда это не получалось, быстро становилось плохо, возникало несовместимое с жизнью состояние, не могла ни есть, ни спать, жуткая животная тревога, мучительные навязчивые мысли. Даже перед беременностью не смогла отменить таблетки, и психиатр разрешил мне беременеть на препаратах – дозы у меня минимальные, препараты совместимые с беременностью. И до двух лет кормила Егора грудью. Сейчас начинаю отменять с антидепрессанта, три дня назад прекратила его пить, допускаю, что скоро может стать плохо, тогда придётся вернуть, но хочу попробовать отменить. Многое изменилось за годы, прошедшие с последней неудачной попытки отмены препаратов: умерли бабушка с дедушкой, я родила Егора, потом стала болеть чем-то непонятным и очень мощно за последний год проработала тему смерти: сплошные анализы, врачи, странные симптомы и непонимание, что со мной происходит, вместе с самыми мрачными подозрениями. И от животного, панического ужаса при мысли о смерти я пришла к тому, что как-то даже к этой мысли стала привыкать, учиться с ней жить, стала гораздо больше принимать её, чем раньше. Может быть, на этом изменившемся фоне мне легче удастся отменить таблетки, посмотрим. В юности я не боялась смерти, воспринимала её как великое освобождение, но, когда родился Егор, стала очень её бояться, нестерпимо, особенно когда собственное здоровье стало давать для этого основания. Стала бояться её и потому, что, кажется, наконец обрела счастье, а есть какая-то странная невротическая логика, которая говорит: «Ну вот, я счастлива, что дальше? Теперь я умру?» Счастье оказалось для меня тяжёлым бременем, мне не по плечам. Может быть, мне умереть легче, чем быть счастливой. Я учусь принимать счастье и смерть. «Счастье достижимо, а смерть неизбежна». Счастье – так счастье. Смерть – так смерть. Но милостью Бога надеюсь ещё пожить, дел много, надо сына вырастить и многое ещё написать.

Ночью проснулась и думала о могилах. О том, что будет у меня яма в земле и я в неё лягу. О том, что вот жили мальчик в Петропавловске и девочка в Ленинграде, мои дедушка и бабушка, и вот они встретились, полюбили друг друга, прожили жизнь вместе – и теперь их кости лежат рядом, в двух соседних ямах, под двумя соседними холмиками. Как при жизни, когда они спали в двух сдвинутых вместе кроватях. Два разных, чужих человека встречаются, и их кости оказываются захоронены рядом. Детей подхоранивают к родителям. Ребёнок завёлся у мамы в утробе, жил там, родился, прожил жизнь, а потом его старые кости закапывают рядом с костями мамы – той утробы, что дала ему жизнь. Человек прожил жизнь и возвращается к маме, а мама – и прах той женщины, что его родила, и земля, и природа. Если всё будет идти, как должно идти, для Егора я буду однажды ямой в земле. Любовь для меня – это, наверное, в том числе желание лежать рядом в земле, быть в одной могиле. Речь о последней близости тел, костей, праха, о вечном упокоении рядом. Секс – это тоже про прах к праху. Кого любишь – с тем ложишься в землю навсегда. Когда у нас с Денисом всё начиналось, мы говорили друг другу, что влюблённые должны доставлять друг другу переживание смерти. Мы были, как котята в лукошке, всё нежились в кровати, а потом она стала очень сильно напоминать яму в земле. Впрочем, к чему эта избирательность, с любым живым существом нужно быть готовым лечь в землю, в яму, с любым случайным спутником, чтобы ему там было не одиноко. С котёнком, с мышонком, с собакой, с соседом, с попутчиком, нечего тут выбирать. И жизнь мы проживаем со случайными людьми, и в могилу ложимся с ними. Все мы друг другу случайные люди, греемся друг о друга, вместе сходим в могилу, мешаемся с деревьями, воздухом, звёздами, и никаких границ между нами и нет вовсе, только любовь, все границы сокрушающая, любовь и смерть.