Есть в тварном, земном раю это незнание, что делать с собой, это томление самим собой, усталость от себя и от рая. Начинает хотеться чего-то другого, риска, адреналина, этого весёленького вечного огня. Потом вспоминаешь рай: там было здорово, лучше, чем где-либо, и я буду тосковать по нему вечно, но я там томился… Почему томился – не знаю. Всё хотелось чего-то другого, а там – эти говорящие цветы, эти бездонные озёра, это счастье, которое тяжким бременем придавливало меня. И всё было хорошо, но стала наваливаться смутная скука, тоска, всё сильней и сильней, и вот однажды я не выдержал, оставил рай и с тех пор всегда хочу в него вернуться, но это уже невозможно. Счастье – бремя рая, томишься этим счастьем, не знаешь, что с ним делать, а потеряв его – сожалеешь об этом всегда. В раю хочется умереть, покончить с собой – от полноты, от счастья, сбежать от него таким образом, сбежать из рая через смерть, потому что умереть легче, чем быть счастливым, чем жить в раю. От этого райского томления многие сбегают в смерть, не выдерживают. Счастье, с которым не знаешь, что делать, которым томишься. Но понимаешь, что, если потеряешь его – будешь жалеть всегда. Слишком это хорошо, чтоб отказаться. Среди рая, среди этой совершенной полноты остаётся только побег в небытие, выбор не быть как последняя альтернатива счастью, когда больше не можешь его выносить.

Прошла в тупичок на Южной улице, к бывшему дому моей подруги детства Надьки, который она продала сколько-то лет тому назад. Там, на Надькином участке, я провела немаленькую часть детства. Посмотрела – участок в запустении, высокая трава, все грядки заросли, всюду люпины. При Надиной маме участок был красивый, аккуратный, было много цветов. Грустно было увидеть запустение, коснувшееся одного из самых дорогих мест детства. Хотелось бы, чтобы Надька жила там по-прежнему, иногда приезжала и мы ходили бы вместе на озёра, ездили на её машине на Ладогу, играли в карты на лотках по вечерам.

Вечером всей семьёй сходили на концерт на озере. На Большом Борковском, прямо на берегу, бесплатно выступали оперные певцы, пели арии, потом эстраду. Были расставлены стулья и столики, можно было просто сидеть на берегу и слушать красивое пение. Егор сначала испугался низкого мужского голоса оперного певца, стал плакать, а потом привык и выскочил на сцену плясать. Заказали в ресторане «Озёрный» шашлыки, потом ходили смотреть кроликов и енота. Енотов в клетке оказалось двое: один спал, а другой ел рыбу.

Пятнадцатый день без антидепрессанта. Отмену можно считать успешной. Первые две недели без антидепрессанта за двенадцать лет. С сегодняшнего дня начинаю поэтапно, медленно снижать нейролептик.

Приехал Денис, поели куриного супа, выпили вина, сходили в магазин и на Блюдечко. Денис показывал видео переправы в горах, очень красивые фотографии гор. Рассказал, что на вокзале в Апатитах было две бабки, русская и цыганка. Цыганка была архетипическая: в цветном тряпье, бородатая, с золотыми коронками во рту. Русская её спросила по поводу голосования о поправках к Конституции: «Ну что, бабка, в среду пойдёшь за Путина голосовать?» Цыганка ей ответила громко, на весь вокзал: «А тебе оно надо? Я так думаю: а пошли они все на хуй!» Ещё Денис рассказывал про то, что Илон Маск хочет изобрести какое-то техническое приспособление, чтобы люди могли общаться без слов, на нейроуровне, и Денису эта идея кажется дикой, основанной на непонимании того, что такое общение, и отсутствии гуманитарного мышления и понимания вещей. Денис не любит разного рода технические утопии, основанные на снятии всех расстояний и преград, видит в них опасность расчеловечивания. Сказал, что, с его точки зрения, все эти организационно-технические гении из Кремниевой долины похожи друг на друга и не понимают элементарных гуманитарных вещей. Его школьный друг работает в Кремниевой долине, великолепный профессионал, но в школе гуманитарные предметы ему совсем не давались. Денис сказал, что есть идеи, которые любят в этих кругах, про то, что надо жить долго, чтобы жить вечно, – потому что в ближайшие десятилетия уже могут быть такие подвижки в науке, что люди станут чуть ли не бессмертными, и нужно до этого дожить. Денису кажется наивным стремление к буквальному, физическому бессмертию вместо бессмертия души. Как он любит говорить: сейчас «душа» отовсюду выметается поганой метлой. Он против всего такого, сказал мне когда-то: «Нельзя отнимать у человека опыт смерти». Потом ещё говорили про людоедов, что в племенах людоедов своя этика: гостя не съедают, а гостеприимно принимают, угощают; а когда идут войной на какие-нибудь другие племена – съедают людей из этих племён, то есть само людоедское поведение этически регулируется. Денис напомнил, что в сказке Шарля Перро о Коте в сапогах говорится, что самые гостеприимные люди – это людоеды. Людоед принял Кота «с таким гостеприимством, на какое способны только людоеды».

А Гоша сегодня рассказал мне про меонтическое у Финка, философа, которым он занимался. О разных феноменах, которые как бы не принадлежат бытию или не вполне принадлежат, которые не от мира сего, и Финк повсюду это меонтическое видел: в любви, в образе. А сейчас Гоша переводит книгу Левинаса, в которой речь идёт о том, что есть нечто большее, чем бытие («иначе, чем быть»), как у Платона Благо – это было что-то высшее, чем бытие. И эта книга – про уклонение от бытия, но не самоубийство. В этом смысле Финк и Левинас не совпадают с Хайдеггером, который говорил о бытии, а они оба говорят о чём-то ещё за пределами бытия, что не всё исчерпывается бытием.

Потом жгли костёр на участке белой ночью, жарили на огне сосиски, и Денис сказал, что ему нравится мысль немецких мистиков о том, что зла не существует. Есть импульс что-то осудить как зло, какая-то псевдоочевидность существования зла, с одной стороны, и убеждение, что зла нет, с другой, и конфликт между ними. И у ранних мистиков был этот мотив: уход от псевдоочевидности существования зла. Выход из того измерения, где ты что-то осуждаешь как зло, к тому измерению, где никакого зла нет.

Когда Денис днём спал у нас в сарае, ему приснился сон: какие-то детские книжки с картинками про зайчиков, белочек. Он смотрел на них и умилялся, и возникло такое щемящее чувство-мысль, раздувшееся во сне до космических масштабов: как же так, такие зайчики, белочки в детских книжках, а мир такое говно. Очень острым было у него такое ощущение во сне. Мы с Денисом когда-то, много лет назад, вместе плакали о говорящих медведях из сказок и мультфильмов, что как же так, ничего этого нету, а должно быть, плакали по этому миру, где звери ходят друг к другу в гости пить чай со смородиновым вареньем, ощущали разрыв с этим миром, свою выброшенность из него. Для меня то, что превыше бытия, – это и есть говорящие медведи, которые ходят друг к другу в гости, белочки, зайчики. Так это и познаю – через слёзы по ним, а не через философские категории.