на изучение имен, вырезанных на камнях. Две тысячи девятьсот семьдесят семь. Ночью сквозь них бьется желтый свет, и это невыразимо красиво. Там широкие квадратные впадины, льется вода, и с виду это производит впечатление огромного впечатляющего фонтана. С черным углублением по центру, куда стекает жидкость.

Куда стекаю я, чтобы простоять там достаточно долго и дождаться темноты. Потому что, когда дожидаешься, то можно увидеть, как в самом центре открывается дверь.

Она с тобой говорит. Со мной говорит точно. Вот она меня спрашивает, думал ли я о том, что живым редко ставят памятники, а у мертвых они почти всегда есть. Какой у этого смысл, ты знаешь?

Я думал. Вот ты пожил, пусть и очень-очень так себе, может, самым дурным из способов, но пожил же. Прошел по-своему эту тяжелую игру. Понял? То есть ты заслуживаешь почестей уже только потому, что жил. Ты герой. Ясно?

– А если это был жестокий маньяк, убивавший и насиловавший людей? Тоже герой?

– Тоже.

Дни в середине марта отчего-то стали жутко ледяными. Ты говоришь, и вокруг массы пара, проникающие зубами в мой.

– По-твоему, это справедливо? – По-моему, у тебя нос по цвету похож на аварийную кнопку, упрямый ты дурак. Мне хочется улыбнуться. Пальцам – дотронуться. Но я помню свои правила.

– Ты поставишь надгробный камень женщине, погибшей от рака?

– Разумеется.

– А чем от нее отличается маньяк?

– Это риторический вопрос? – И брови вверх, где-то спрятались под шапкой, сбежали.

– Нет, – кратко мотаю головой, поддерживая зрительный контакт. – Ты судишь по последствиям, результатам. А ты начни с начала.

– Подскажешь, с какого начала?

– Начни с причины, по которой ты ответил «разумеется», стоило мне сказать, что у женщины был рак.

– Она страдала.

Я выдыхаю пар и отвожу взгляд.

– Вот если человек грубит и кричит, злишься, да? – спрашиваю, рассматривая небольшую толпу в теплых куртках с сумками. – А скажут, что он болен чем-то серьезным, сразу притихнешь. Пожалеешь. Подобреешь. Ты не думал над тем, как это странно? – Водитель курит, пробуя автобусное колесо подошвой, люди мнут билеты под навесом рядом с остановкой. – Что мы уважаем страдающих? Даже героизм – это ведь игнорирование потенциальных страданий усилиями храбрости. На этой планете очень ценят тех, кто знает вкус мучений. Это в какой-то степени извращение. – Пар умирает на моих глазах, и я оборачиваюсь к твоей черной глубине. – Чем тебе не диагноз?

– Хочешь сказать, мы все больны?

Вопросы важные. Серьезные. А у тебя щеки слишком румяные уже, и весь вид удивительно нежный с этим розовым капюшоном толстовки.

– Тела́ – безусловно. А в чем, ты думал, смысл этой игры?

– Ты в курсе, что это слегка притянуто за уши?

– Может. – Грею руки в карманах красного пуховика и там же сжимаю карты. – Но почему ты понимаешь одну болезнь и презираешь другую? Маньяк виноват в том, что ему достался не рак, а психопатия?

– Не виноват.

Соглашаешься ты решительно. Мотаешь головой и переступаешь с ноги на ногу.

– Разница в том, что его болезнь причиняет вред другим. А если бы психопатия проявлялась, скажем, как рак легких, ему бы уже сочувствовали. Ты ведь не из тех, кто говорит: «у него слабая воля – если б захотел, нашел бы, чем заняться вместо депрессии, убийств и извращений». – Легко делать вид, будто меня не волнует ответ. Будто он дежурный. Или риторический, если захочешь. Только наперекор самовнушению я машинально все равно повторяю еще раз: – Не из таких, Чоннэ?

Тебе не требуется времени. Пар красит губы сразу же:

– Нет, Итан.

Нет, Итан. Это хорошо.

– Уверен?

– Уверен.

Это важно.

Начинается посадка, и я сбрасываю капюшон, ожидая, пока подойдет моя очередь заходить. Точнее, наша.

Ты, упрямый, сегодня не скрывался. Я вышел из общежития, а ты стоишь, опираясь на парапет, смотришь что-то в смартфоне. Ждешь. Там еще замерз. Сейчас – подавно. Зачем тебе только все это.

– Как считаешь, – на тебя не смотрю, слежу за движением пассажиров, – ты бы смог влюбиться в психопата?

– Сложно сказать, – вжимаешь плечи, шуршишь своей зеленой курткой, – теперь, когда я уже влюблен в тебя.

И шмыгаешь носом, наверное, в десятый раз. Румяный, замерзший, дурной.

– Уверен, что я не психопат, Чоннэ?

– Мы все больны. Ты сам сказал.

– Верно. Все. – Глаза сами опускаются к вымазанному асфальту под ногами, следят, как стекает грязь с крупных чумазых шин. – Один не может выйти из дома, пока не проверит двадцать раз, закрыл ли дверь. Второй – пока кого-нибудь не задушит.

– Страшно.

Ты совсем рядом, я уже тобой пахну.

– Страшно. Но такова игра.

Люди толпятся, шумят одеждой, прыгают на свободные места. Я иду в конец автобуса, к сиденьям, что чуть выше остальных. Сажусь у окна, протертого чьей-то ладонью в непримиримом желании разглядеть улицу за стеклом. Впервые за все твои якобы тайные рейды ты оказываешься прямо рядом со мной. Гляжу в окно, но и оборачиваться не нужно: меня заслоняют все твои формулы.

– Ты же не против, – звучит замерзший голос, – что я посижу рядом и, возможно, буду, ну, знаешь, тереться плечом?..

Понимаю по тону, что ты играешься.

– Плечом? – жалкая попытка съязвить.

– Больше же ничем тереться не разрешено, так? – И подмигиваешь, все-таки ловя мой взгляд.

Когда я запомню, что тебя не переговорить? Уже пора.

Волосы у меня уже весенние, мартовские, сейчас цветом почти как песок у воды в самых жарких из стран. А это значит, что ты вот так ненавязчиво рядом – касаешься, не кусаешься, слушаешь, говоришь – больше двух месяцев. Больше.

Я понял это сегодня утром. Пока чистил зубы. И потом еще на занятиях. О том, как это вышло и почему я такой дурак. Самое худшее во всем – тот факт, что я привык. Дальше – то, что привык ты. Потом – что мы оба разговорились.

Ты так часто со мной. Всегда подходишь, бродишь, гуляешь, дышишь в спину, касаешься коленкой, плечами, пальцами. Это так много и так долго. Часами.

Хуже и то, как много я теперь о тебе знаю. Плохо, что ты заполнил все недостающие пазлы, которые я надеялся оставить потерянными. Глупый маленький эльф пытался думать, будто это удержит его от полной капитуляции. Я бы посмеялся над собой, не будь я и без того страшно смешон. Не будь ты так уважительно внимателен, понимающе ненастойчив и постепенно откровенен. Я бы над собой посмеялся, если бы ты не продолжал подходить снова и снова, научившись угадывать то, что хотел бы знать о тебе я.

Какая у тебя семья. Как давно вы здесь. Чем занимаются братья. Они старше или младше. Почему Бостонский,