В первую ночь мая мы отступали, стоял крик, не хватало регулировщиков. Пехота часами ждала по колено в воде, так как проселок был запружен телегами, грузовиками и влекомыми ими пушками. Над лесом низко, едва не задевая деревья, летали самолеты — не транспортные, а бомбардировщики и истребители, которые строчили, наполняя лес визгом пуль. Накануне немцы подошли вплотную к окопам на линии фронта и с наступлением ночи атаковали. Круглов бросил полк в контратаку, оставив в резерве лишь один батальон. Интенданты и медики сворачивали лагерь и начали отступать к Поддорью, но увязли в глиняных лужах. Нам приказали продвинуться как можно дальше к соседнему батальону, выяснить обстановку и отправить назад кого-нибудь одного, чтобы доложить о ситуации. Комполка опасался, что еще одна лесная дорога, шедшая параллельно нашей в нескольких километрах южнее, уже захвачена.

Но мы не дошли до нее. Спустившись в овраг и привалившись к корням сосны, чтобы отдышаться, мы услышали залпы, очереди и уханье миномета, и на дно оврага свалилась орава отступавших. Многие были без оружия. Низина наводнилась мечущимися, причитающими и ищущими командиров солдатами. Я сориентировал карту и повел близнецов вниз по оврагу, но опоздал. Кольцо замкнулось, и навстречу нам ринулось еще несколько отступавших и оравших, что не хотят умирать, теней. Близнецы окликнули меня. Я обернулся и посмотрел им в глаза. Несколько секунд мы прощались, а потом братья развернулись, вылезли наверх по крутому склону, словно за их спинами не было ящиков, и исчезли.

Здесь, в овраге, снег сошел, и на дне стояла вода по пояс. Они приближались. В нагане оставались пули, но растерянность и пустота заставляли меня посмотреть вверх на качающиеся кроны, и эти кроны заворожили меня. Чувства умерли, и я уже не знал, где какая сторона света и что будет, однако решил, что умирать еще не пора. Я догадывался, что меня ждут боль, пытка морозом, сосущий голод, унижения, и было бы выгоднее прекратить страдания прямо сейчас, ведь смерть в одно мгновение — это не так плохо, — но решимости не находилось. Возможно, я просто не отошел от контузии и был ленив.

Услышав их шаги, лязганье оружия и голоса, я затянул мешок и вылез на склон оврага, тяжело дыша и глядя в землю. Под ногами роились муравьи — стада, армии муравьев, море во время прилива, полчища, возникшие из-под земли, словно кто-то разрушил их пирамиды. Они бежали по сапогам и исчезали в жерле голенища. Я тряхнул головой, и видение отлетело: к мокрой кирзе пристали хвойные иголки.

Офицерам повезло. В вагоне нашлась прошлогодняя солома, а точнее труха, много трухи. На ней можно было лежать и хоть недолго хранить тепло, а если быстро перевернуться с одного бока на другой — поймать тепло деревяшки, половой доски под ссохшимися стеблями. Сквозь щели в стенках мелькал зеленый вихрь, а когда поезд выезжал в поля, вместе с нами неслись гнезда омелы, выросшие как опухоль на деревьях. Ландшафт намекал, что мы мчим по белорусским или даже уже польским низинам. Все пятьдесят человек думали о побеге, но состав сбавлял скорость лишь перед станциями, и прыгать в отверстие нужника не имело смысла; лучше дождаться шанса позже, чем расплескать мозги по шпалам. Конечно, холодными утрами хотелось умереть, но подойти к дыре и нырнуть в нее, чтобы кончить все разом, никому не хватало духу. На трясущемся неструганом полу без шинелей все равно было лучше, чем при обмундировании в дулаге.

Нас гнали туда, в Полоцкий пересыльный лагерь, через Великие Луки. Никакого лагеря в сущности, конечно, не было. Немцы обтянули бывшее монастырское поле двойной проволокой и повесили над воротами вывеску Dulag-125. Это было обычное поле, но прошлогодняя трава с него исчезла очень быстро, выдернули и съели даже корневища. Не знаю, какой смысл в этом видели немцы, но одну из церквей они зимой использовали для ночлега пленных — хоть в ее крыше и зияла пробоина от авиабомбы, — а теперь определили под сортир. Даже если бил град, там никто не пытался прятаться. Любой выбегал спустя минуту от зловония, которое текло отовсюду, из приделов, и с клироса, и из алтаря. Дерьмо заполняло все, и со стен на это глядел сонм мучеников. Вседержитель под куполом избежал их участи, замазанный штукатуркой. Рядом же, за проволокой, притулилась белокаменная церковка восьмисот лет от роду, где иногда горел свет, — немцы разрешили служить почему-то именно там.

К оставшимся под штукатуркой стопам вседержителя-над-дерьмом мы плелись от Холма километров триста по снежной хляби. Оружие и мешок у меня отобрали сразу, на ночном проселке, где сгрудились мокрые пленные, многие не из нашего полка. Начался марш до сортировки. В утренней полутьме мы доплелись до позиций вермахта. У офицеров сразу отобрали документы, посадили на снег. Переводчик заподозрил шедшего с нами замполита разведчиков и спросил, к какому подразделению тот относится. Тот посчитал шансы и сплюнул переводчику под ноги: «Пехота». Около полудня нас подняли на ноги и отправили на марш. Я рассматривал немцев при свете. Лица многих казались такими же славянскими, как лицо того убитого. Выученного кое-как в техникуме языка мне хватило, чтобы понять, что конвоиры ликуют: в Великих Луках их ждало несколько дней отдыха, а партизан с этой стороны Рдей не было. Сам Холм, как я понял, был взят, и черные отодвинули красных в болота.

После марша мы лежали на поле у церкви и ждали еды. Вместо нее раз в день сморщенный часовой лет сорока отсыпал каждому в ладони сухарей. Когда колонна влеклась через Луки, горожане стояли у своих домов, и некоторые успевали катнуть картофелину в строй, и тогда за нее завязывалась драка. Горожане не горевали от того, что оказались в оккупации, и с немцами, конечно, осторожничали, но не боялись их. У моста через Ловать мужик объяснял солдату с ведром, где спуститься к воде, а в первом же дворе с распахнутыми воротами я заметил, как корреспондент с портативным фотоаппаратом снимает лейтенанта люфтваффе, обнявшегося с попом в камилавке. Перепачканные золой пальцы попа держали дымящуюся папиросу, а рядом, приосанившись, ухмылялся в объектив хозяин с квадратной бородой.

Когда прошел первый дождь и ночью случились заморозки, на побудке я не смог оторвать голову с земли, так как волосы вмерзли в лужу, возле которой я в темноте бросил шинель и лег. Я обхватил голову второй рукой и резко дернул, оторвав с волосами мутную корку льда. На свету она давала разноцветные блики, и я не спеша отломал от нее кусочек за кусочком, любуясь ими. Примерно так прошла неделя. Всю спрятанную пищу колонна уже съела и начала грызть рубахи. Наконец привезли жбаны с супом, варевом из картошки, почерневшей как гангренозная плоть, и нечищеной моркови. Мисок ни у кого не было, поэтому многие подставляли пилотки, и высасывали варево оттуда, и затем жевали ткань, а кто-то подставлял ладони. На одном из привалов я нашел и спрятал в шинели отломленный от цинкового ящика для винтовочных патронов трехгранный угол и пользовался им в дулаге как тарелкой. Кормили, впрочем, редко, и, как только доставляли пищу, истощенные тела, синюшные лица с черепами, обтянутыми кожей, и оскалом покойников сразу начинали давку. Мне повезло еще и в том, что контузия на время внушила относительное безразличие к голоду и я часами лежал, безучастно наблюдая все это, и рассчитывал, за сколько часов я должен обмусолить во рту корку, чтобы хотя бы не резало живот. Горожане иногда приходили к колючей проволоке и бросали нам немного еды, но их неизменно отгонял полицай из местных. Дарители с ним собачились, однако тот начинал кричать: «Что, пожалели, да, пожалели? Этим голодранцам только попусти, они враз тебе на шею сядут, и тогда нас всех немец пристрелит». Такой же непреклонный охранник не разрешал жечь костры, и когда однажды кто-то изловил птицу и хотел сварить, он ворвался на поле и избил несколько пленных резиновой дубинкой. «Немец-то, сразу видно, — не то что русский, люди они сурьезные», — проговорил лежащий неподалеку старик-ефрейтор, глядя вслед мучителю, вытиравшему дубинку об штанину.