С его слов, Гитлер сначала не хотел использовать русских — они казались ему непредсказуемыми; к тому же зачем осквернять славное оружие руками недочеловеков. Воспрявшие было эмигранты из числа белогвардейцев, читатели журнала «Фашист», предложили собрать русскую армию, но им отказали. Однако к зиме выяснилось, что Германия не победит быстро, и разведке для диверсий нужны отряды русских. Диверсантов решили набирать в шталагах и дулагах, переполненных пленными. Абверовцы знали, что красноармейцам только в первые недели хватит обеда и ужина, чтобы смириться с мыслью, что они воюют против своих, — а дальше их должна возбуждать сильнейшая идея. Таковая нашлась у берлинца Иванова, радиоинженера, учителя русского в разведшколе, который до войны собирал из эмигрантов как из кубиков всякие объединения, конгрессы и союзы. Иванов придумал, что армия из пленных останется идейной, если ей предложить идею скинуть большевиков и стать гвардией в новом, справедливом государстве. С этой идеей Иванов отправился в поход по ведомствам. Абвер заинтересовался, так как уже строил агентурную сеть. Эсэсовцы хотели властвовать над всеми национальными частями и тоже хвалили идею, но медлили. Как выразился Грачев, отвлекались на хороводы с освободительными движениями — например, с частью расколовшихся на две фракции украинских националистов, надеясь спихнуть им всю грязную работу в Reichskommissariat Ukraine.

Грачев объяснял все это, гримасничая и размахивая руками. Я мог его понять — передо мной разворачивалась масштабная игра, дикая для меня, не до конца еще избавившегося от запаха голода, скрючивавшегося, когда прихватывало живот. Вспомнилось, как отец говорил об отделении лжи от правды, и я спросил себя и честно признался, что идея освободительной армии предполагает игру, в которую было ясно, зачем играть, — и эта игра была совсем новой для меня и потому увлекала.

По рассказам майора, абвер позволил Иванову набирать солдат в лагерях и в марте командировал в смоленский штаб разведки. Там Иванова принял командующий группой армий «Центр» фон Клюге и сообщил, что Русская национальная народная армия включена в абверкоманду-203, ей одобрена символика и определены гарнизоны в Шклове и Осинторфе. Иванов вернулся в Берлин, позвал ужинать Кромиади и за бокалом мозельского убедил старого знакомого стать начальником штаба. Кромиади дали псевдоним Санин, а рано поседевшему Иванову — Граукопф; так же, «Graukopf», назвали и всю армию. Приятели привлекли к делу Сахарова, сына колчаковского генерала, авантюриста, воевавшего в Китае, Уругвае, Аргентине и наконец командовавшего ротой танков во время гражданской войны в Испании — на стороне франкистов. Сахаров блистал под витебским небом крестами и медалями и символизировал героизм. Также с собой прихватили священника, отца Гермогена — не в последнюю очередь из-за того, что тот походил на Николая Второго и вызывал тем самым трепет у солдат, а также намекал на преемственность, мол, мы продолжаем дело царской армии. Абвер и вермахт присоединили к освободителям по офицеру, а командующим назначили полковника фон Геттинг-Зеебурга. Тот сидел в Смоленске и на раздачу сапог беднякам и другие прихоти Иванова с Кромиади смотрел сквозь пальцы. Первую роту набрали в смоленском дулаге. Тогда же и поняли, как агитировать, чтобы привлекать мало-мальски идейных антибольшевиков, а не тех, кто шел только за куском хлеба.

Вообразив карту, я вспомнил, что Осинторф и Шклов находятся почти у границы с Россией и окрестности их напоминают вышегорские места — густые, многокилометровые леса, болота и столь же безразмерные поля. Грачев раскрыл свой планшет и показал на немецкой километровке, что вокруг нас буквально роятся партизанские отряды. При всей приятности Геттинг-Зеебург имел на эмигрантов свои планы. За месяц до нашего прибытия вермахт проводил акцию против генерала Белова и поручил диверсантам проникнуть, переодевшись в советскую форму, взять генерала в плен или убить. Диверсией командовали Иванов и Сахаров, а Кромиади произнес перед бойцами прочувствованную речь, что оружие вам дано лишь для защиты, старайтесь действовать на братьев убеждением. Всем стало ясно, что их ждет настоящий бой, поэтому часть солдат сбежала, а остальным пришлось стрелять в беловцев. Двое суток шли безумные полуслепые бои, никто не понимал, кто в кого стреляет, а Белов скрылся невредимым. Геттинг-Зеебург доложил о храбрости русских частей, хотя из трехсот штыков в казармы вернулась от силы сотня. После той акции Иванов заболел брюшным тифом, и его увезли в Берлин лечиться бульоном с фрикадельками. Ожидалось, что вместо него назначат Кромиади.

Дальше Грачев рассказывал, что случилось за последние полгода на фронте, и я жадно слушал. Он излагал осторожно, рассудительно и повторял, что надо скорее подготовить несколько боеспособных батальонов и, показав немцам доблесть, создать полноценную армию. Про себя Грачев сказал, что вырос при железном заводе на Урале, закончил семилетку, а потом ушел с агиткурсов на военную службу, в разведку. Сдался в плен, попав в окружение со штабом Ленинградского фронта. О зиме в дулагах и офлагах Грачев молчал, и его грубое, похожее на кусок гранита лицо ничем не выдавало, что ему пришлось вынести. Весной в лагере под Оршей его завербовал приятель из военной академии, который дружил с Сахаровым и сам перешел в народную армию.

Выслушав все это, я, недолго думая, сказал Грачеву, что согласен, и был приглашен на вечернее совещание. Дождь давно кончился, но трава была еще влажной, воздух густым, сирень лилась потоком и грязь чавкала под ногами так, будто я шагал по пашне. Бойцы дымили «Экштайном» у казарм, расстегнутые, а некоторые даже босые. По ступенькам дома с палисадником спустился рыжебородый капитан в фуражке с трехцветной кокардой и двинулся по центральной улице. Несколько бойцов, ссутулившись, подскочили к нему и сложили руки лодочкой. Капитан благословил их, и я понял, что это отец Гермоген. Следуя за его прямой, как палка, спиной, я дошел до штаба. В комнате совещаний нас уже ждали Грачев, Кромиади и, судя по звяканью медалей, Сахаров, а также двое штабных званиями ниже — Ресслер и Риль. Они тоже склонились под благословение. Грачев подозвал меня и шепнул: «Придумайте псевдоним. Если узнают, что у вас его нет, навяжут свой». Думать было некогда, и я сказал первое, что попалось на язык — видимо, потому что всю дорогу до штаба я обдумывал противоречия вокруг освободительной идеи: «Росс». Майор представил меня как секретаря шкловского штаба и объявил псевдоним. Командиры посмеялись, но Росса утвердили. В обстановке без зрителей они изъяснялись гораздо свободнее. На столе зеленела бутылка рейнского и поблескивали фужеры.

«Сначала хочу доложить, как мы повидались с Лукиным, — Кромиади подвинул к собравшимся два листа машинописи. — Вот протокол его допроса абвером. Если коротко: не годится. А если по порядку, то генерал принял нас неплохо, видно, соскучился по русскому языку. В Луккенвальде больше французов и итальянцев, а в остальном это обыкновенный офлаг, никаких преимуществ ему там не дали. Он не получает должной медицинской помощи, во время разговора хватался за предплечье, сильно хромает. Нас оставили наедине, и я рассказал об освободительной борьбе и о плане довести армию до двух миллионов штыков и после победы сформировать русское правительство. А после этого предложил ему нас возглавить. Ну, Лукин пустился в рассуждения. Мол, отрадно видеть, что вы при деле, но немцы держат обещания, только пока им это выгодно. Вот, мол, в западных областях раздали крестьянам землю — а потом сообразили, что города не прокормить, и принудили тех же самых крестьян продавать хлеб и картошку горожанам, причем задешево. Кроме того, Лукина пугает запутанная субординация вермахта — неясно, кто там кому подчиняется, и, по его мнению, немцы специально дублируют ведомства, чтобы те грызлись между собой. Как вы уже поняли, Лукин пересказал нам наши же страхи: да, СС, СД, военные, разведка, восточное министерство — каждый играет свою игру. Но главное, что возмущает Лукина, — это мнение Гитлера, что тот видит русских как колониальный народ, а русские колониальным народом быть не могут. По крайней мере, лично он прикладывать руку к этому не хочет. Я возразил, что у нас есть твердые гарантии от вермахта. Русская армия вырастет, и ее значение вырастет. А во-вторых, сказал я ему, Сталин и так колонизирует Россию — арестовал миллионы настоящих хозяев-крестьян и мнимых контрреволюционеров и осваивает их руками Сибирь и Дальний Восток; но одной только ненависти к большевизму мало — надо представить точный образ будущей России, за которую следует пролить кровь, и нарисовать этот образ самим!.. В общем, Лукин повернулся к нам и, знаете, у него такие оттопыренные уши — они все время оставались бледными, а тут покраснели. „Это прекрасно, — сказал он, — но чем подписаны ваши гарантии? Кровью? Говном? Да не важно чем. Подпись исчезнет, как симпатические чернила. Вы играете с жуликами, и у них крапленая колода. Они даже не прикидываются, что доверяют вам, и держат вас на коротком поводке “. Я хотел возразить, что в партии участвуют идейно близкие нам игроки, да и жуликов можно меж собой перессорить, но тут не выдержал Игорь Константинович и сказал Лукину, что тот болен коммунизмом и не думает о выгоде своего народа…»