Ну не тупик ли — недостаток или разнузданность воображения одинаково могли привести меня к ложному выводу.

Но если все-таки убийца один из них, а не человек со стороны, и мне пришлось бы выбирать среди них, я бы указал на Никиту. Причины невнятны, но страх возмездия, страх смерти — вовсе не напускной, хоть он и фигляр. Как ловко он притворился мертвым, меня пот прошиб, на какое-то мгновение был уверен, что убил его, не рассчитав своих богатырских сил. Или, наоборот, рассчитав? О чем я? Хотя если он действительно задушил беременную Лену, то заслуживает смерти. Не возражал бы, если б Саша его тюкнул. Тем более он, похоже, думает, что убийца — Никита. А коли так, то и его «Если б я только знал» должно быть понято совсем иначе. Может, он все-таки слышал, стоя под душем, крик Лены, но не вышел, назло не вышел, адреналин помешал, а так бы знай он, что беременна, то и никакого скандала б не было и, услышав ее крик, он бы выскочил и спас ее от Никиты.

А Никита только делал вид, что подозревает Сашу в убийстве, чтоб объяснить свой страх перед ним — теперь, мол, я на очереди. И ему есть чего бояться. Случись так на самом деле, все б встало на свои места, а Сашу оправдал любой суд: око за око, убийство за убийство. Даже если убийство из ревности. В любом случае в состоянии временного умопомрачения: непреднамеренное убийство. Мечты, мечты, где ваша сладость!

До меня вдруг дошло то, о чем они мне талдычили хором: время, в паре с жизненной круговертью, круто их изменило, каждый в итоге оказался кем-то другим. Кем именно, я понять не мог, но точно теперь знал, что на убийство был способен любой из них. Точнее, любой из нас. Все мы с тех пор изменились неузнаваемо. Мы — теперь уже не мы.

По-видимому, ненадолго вздремнул, хотя мне все еще казалось, что я продолжаю рассуждать об убийстве Лены, подставляя каждого из моих приятелей на место убийцы. И вдруг воочию увидел, как все произошло: искаженное ужасом лицо Лены и сомкнутые у нее на шее руки убийцы в длинном плаще — странное, бесполое, безликое существо. И дикий крик Лены, от которого я и проснулся, так и не успев развернуть к себе тайного убийцу, хоть и схватил его уже за плечо.

Грузинка пыталась успокоить младенца, который орал благим матом на весь самолет — единственный выразитель всеобщего недовольства: сильная воздушная болтанка, мы подпрыгивали на кочках туч, которые есть мысли гор, если верить на слово лучшему в Грузии поэту Важе Пшавеле. Прорвав блокаду туч, самолет стал быстро снижаться, ребеночек зашелся в крутом вираже крика, из которого, казалось, один только выход — смерть. Напоследок несколько раз здорово тряхнуло, и я решил, что это конец, когда нас что есть силы стукнуло о землю. За эти девять лет, облетав полсвета, я уже успел отвыкнуть от таких жестких посадок.

Мадонна грустно улыбнулась мне, сожалея, по-видимому, об упущенных возможностях, — в ответ на мою счастливую, что никогда не увижу — и не услышу! — больше ее сыночка-дочурку.

Здравствуй, город незнакомый, в котором я несколько раз бывал в былой жизни, но теперь это столица независимого государства. Какая ни есть, а заграница!

Представьте теперь человека, который после долгих колебаний решается продать душу, а покупателя не находит. В подобной ситуации оказался я, когда намеренно, зная, что умрет вместе с Никитой, проговорился ему о Янтарной комнате, которую вот уже полвека разыскивают профи и дилетанты, роя землю, сдвигая валуны, взрывая горы, вскрывая заброшенные штольни, — а Никита и ухом не повел. Искать ее еще и искать до скончания веков, а я ее видел собственными глазами у Наджи на Острове. Естественно, Наджи темнит, выдавая за копию, но пусть он очки втирает кому другому — благодаря опыту с древним оружием глаз у меня наметанный.

Не то чтоб я был большим любителем декоративного искусства — всегда предпочту ему статую, картину либо архитектурный объем, но в Янтарной комнате граница между искусствами неразличима, из реального мира тебя швыряет в сказочный, это настоящий шедевр ювелирной техники, сравнимый разве что с Pala d'Oro в базилике Святого Марка в Венеции, плюс, конечно, тайное родство золота и янтаря — через прародителя Солнце. Недаром янтарь кто-то прозвал солнечным камнем. Так и есть. Если б пришлось выбирать религию, стал бы солнцепоклонником, как Эхнатон с Нефертити; на худой конец — зороастритом: огонь, золото, янтарь, мед да еще греческий коньяк «Метакса» — сколки солнца, его полномочные представители на земле. Да и само чувство, что находишься в Янтарной комнате, которая бесследно исчезла во время войны из Царского Села, оставив после себя только тревожную легенду да десятки трупов, было очень сильным — вдобавок к эстетическим импульсам. Комната вся лучилась изнутри, и я ощущал себя ископаемым существом, застрявшим навеки в янтаре и причастным к великой тайне. Дав необходимые разъяснения, Наджи оставил меня одного, чтоб я как следует пропитался атмосферой его подземного музея, директором которого он предлагал мне стать.

А познакомились мы случайно — я прибыл на Остров, чтоб осмотреть место пришвартовки ящика с «Данаей» и младенчиком Персеем. Следов пребывания моей зазнобы я, понятно, не обнаружил, хоть и облазил Остров вдоль и поперек и даже поднялся в Палеохору, горный городок с двумя дюжинами средневековых церквей, где островитяне прятались от набегов сарацинов и прочих нехристей начиная аж с IX века (ни один пират так сюда и не залез). Вот уж действительно город-призрак, ни живой души, туристы вообще на Остров не высаживаются (ср., к примеру, с миллионом в год на семь тысяч местного населения в Санторини), а туземцы — говорю не только об островитянах, но и о греках как таковых — с завидным упорством игнорируют собственное прошлое, относясь к нему сугубо меркантильно и хищнически. Античные руины для них marmaria, то есть мраморные каменоломни, откуда они два тысячелетия подряд добывали материал для своих убогих построек, пока англичане, немцы и французы не втолковали им, что архитектурные объемы древности обладают некоторой ценностью — тот же, скажем, Парфенон. Так какое тогда отношение имеют неблагодарные потомки к гениальным предкам? У евреев связь с прошлым на генетическом уровне, а китайцы с конфуцианских времен не очень и изменились. Греки же, те и эти, хоть и называются одним именем — два разных этноса (то же с арабскими жителями в дельте и по берегам Нила, которые в никаком родстве с древними египтянами). Те греки — как и те египтяне — безвозвратно умерли, и смерть их цивилизаций для меня все равно что исчезновение динозавров и ихтиозавров. Может быть, это была месть богов за обманы, за плутовство с жертвоприношениями, которые греки тайком съедали сами? Боги мстительны — сколько раз еврейский Бог грозился извести под корень свой народ, а греческие в конце концов не выдержали, порушив какую-либо связь между двумя народами с одним именем. Впрочем, и имена разные: те звались эллинами, а эти — греки. Я бы удлинил известную формулу Шелли: «Все мы — греки, за исключением греков».

Таков общий абрис нашей первой беседы с Наджи, с которым судьба свела меня в одной из палеохорских церквушек — по углам висела паутина, на стенах зеленела плесень, Драгоценные фрески XVI века осыпались прямо на глазах, и вдруг невесть откуда явились ее новые обитатели и злобно атаковали незваного гостя. Кто-то схватил меня за руку и выволок из церкви. Голова низкорослого человечка была покрыта легким шлемом с марлевой сеткой на лице, как у пасечника. Судя по малому росту, смуглой коже, курчавости и средиземноморским чертам (когда он снял свой шлем), местный житель был приблизительно моего возраста, и я поднапряг память и израсходовал небогатый запас греческих слов, чтоб поблагодарить его за спасение от диких ос. Он тут же перешел на английский, который оказался значительно лучше моего, хотя и с мягким арабским акцентом. Надо же мне было повстречать его там, где с тех самых давних сарацинских времен, наверное, не ступала нога человека! Он удивился ничуть не меньше, застав меня в своих владениях. Поднимался я два часа, зато вниз мы сбежали, рискуя сломать шею; за каких-нибудь полчаса, которых оказалось достаточно для знакомства. В отличие от моего праздного любопытства интерес Наджи к Палеохоре был практическим — на предмет реставрации старинных церквей и фресок, но увидев, в каком плачевном они состоянии, он передумал. Я тоже изменил свои планы. Вместо того чтобы, переночевав на Острове, двинуться дальше, застрял на девять дней, а потом еще трижды встречался с Наджи: один раз в Нью-Йорке, другой — в Стамбуле, а в промежутке, три месяца назад, — опять на его Острове. Как легко сосчитает читатель, нынешняя наша тбилисская встреча была пятой. Лучшего собеседника не встречал и уже не встречу, а потому жалею, что Наджи — всего лишь побочный герой моего романа, но кто знает, может, я его еще вытащу за уши на страницы следующего, если решу продолжить это занятие, благо свободного времени у меня теперь невпроворот.