Малышня во дворе, следуя изменившимся нравам взрослых, пела, кривляясь:

Один американец

Засунул в попу палец

И думает, что он

Заводит граммофон!

Лихая частушка эта, возникшая черт знает когда, но всплывшая на поверхность именно в 1948–1949‑м, как нельзя лучше выражала карикатурный имидж американца, созданный русским народом: личность, верящая в прогресс до глупости, до абсурда. Народ дружно хохотал над фильмом «Волга-Волга», где популярный актер Леонид Утесов, облокотившись на трубу американского парохода, сшибает ее. Да и весь пароход — американский подарок — разваливается на части. «Америка России подарила пароход», — пел Утесов, и зал хохотал с особенным удовольствием, несмотря на то, что, фильм был сделан давно, еще в тридцатые годы, тема американских подарков была актуальна. Соединенные Штаты, вдруг сообразив, что сделали в Ялте, Тегеране и Потсдаме плохой бизнес, были недовольны «дил»[3]и хотели бы его перенегосиировать. Холодная война возникла от досады по этому поводу. Невозможно всерьез верить в пропагандируемую тогда «русскую опасность» теперь, когда опубликованы материалы, бывшие в тот период недоступными.

Ворчание лейтенанта Савенко вечером в семье выглядит совершенно невинным в сравнении с опубликованной в журнале «Лук» в 1948 году историей: «Могут ли русские захватить Детройт?», сопровожденной карикатурными рисунками, изображающими уничтожение толп русских варваров. Ожидали вторжения русских в Западную Европу. Считалось, что только обладание американцами атомной бомбой сдерживает русских от вторжения. Это утверждали (сукин сын) Черчилль и военный преступник Трумэн (за Хиросиму и Нагасаки, за уничтожение гражданского населения его следовало судить и послать на электрический стул. Если бы существовала справедливость…). Это же утверждали журналисты той эпохи. И это было абсолютнейшей ложью. Секретный рапорт «Ю.С. Джойнт Интеллидженс Коммитти» конца 1945 года дает реальную картину состояния Советского Союза и его армии, отмечает «важные слабости» и определяет время, необходимое для их устранения.

a) Потери в живой силе и индустриальной мощи, учитывая то, что СССР и до войны не обладал полностью развитой индустрией (15 лет на восстановление).

b) Недостаток техников (5—10 лет).

c) Отсутствие стратегической авиации (5—10 лет).

d) Отсутствие современного флота (10–15 лет для ведения войны, включающей важные морские операции).

e) Плохое состояние железнодорожной и военной транспортных систем и оборудования (10 лет).

f) Уязвимость советских нефтяных, железнодорожных и жизненно важных индустриальных центров для бомбардировщиков длинного радиуса действия.

g) Отсутствие атомных бомб (5 лет или меньше).

h) Сопротивление в оккупированных территориях Вост. Европы (5 лет или меньше).

i) Количественная военная слабость на Дальнем Востоке — в особенности военно-морская (15–20 лет).

Рапорт хладнокровно заключает, что «Советы вряд ли рискнут решиться на большую войну по меньшей мере еще 15 лет».

Друг Эдика, официанткин сын Ленька, мальчик попроще офицерских детей, пел частушку про американца жестче и вульгарнее, очевидно, выражая мнение низших социальных слоев об «американце»:

Один американец

Засунул в жопу палец

И думает, что он…

Прочитав зимний номер 1982/83 г. журнала «Интернэшнл секьюрити» со статьей Мэттью Эвангелиста «Переоценка сталинской послевоенной армии», откуда и взят вышеприведенный, когда-то секретный текст, именно Ленькин вариант частушки спел автор.

Есть фотография, где Эдик, Ленька и мальчик, имени его не сохранило время, стоят у афиши, на которой лохматый пыльный лев тяжело перемахивает сквозь пылающее огнем кольцо. Стенд с афишей Харьковского государственного цирка много лет помещался у подножия того самого необитаемого сквера, где скучивалась малышня для набегов на несчастные трамваи. Сквер, имевший форму утюга, нес афишу на заднице, на седалище. Эдик на фотографии стоит в круглой шапке, Ленька тоже в меховой шапке, но у Ленькиной шапки невозможно длинные уши. Ленька на шапку выше Эдика. В цирк он ходил с Ленькой и с мамой, а потом только с Ленькой, когда мать убедилась, что дитя трудового народа — существо предприимчивое и надежное, наглое и заботливое. На кой черт Ленька возился с ним, малышонком, ему до сих пор непонятно, неужели ему было интересно с только что просыпающимся к жизни лейтенантским сыном, ведь он был не только на два года старше физически, но, пожалуй, еще на пару-тройку лет более развит. Мать приводила Леньку к офицерским детям, но вовсе не следила за тем, сидит ли он во дворе, и не обязывала его сидеть. Гаврош этот харьковский, Ленька, таскался где хотел, как взрослый. Бывают, следует сказать, такие дети, как бы уже рожденные с отцовским комплексом, вечно опекающие младших, солидные, разбитные и самостоятельные. У Гавроша — Леньки не было младших братьев или сестер, потому он вытирал Эдику нос, завязывал только что отболевшему под шапкой сбившийся платок, катал его, выпросив у дворника своего, соседнего двора, в тачке (за этот подвиг он, впрочем, получил нагоняй и от мамы Раи, и от своей матери. Тачка была угольная, и шубка лейтенантского сына, когда он скатился с тачки, довольный после катания, впитала угольную пыль так прочно, что маме Рае пришлось стирать ее).

В цирк они ходили по меньшей мере раз в неделю. Во-первых, цирк — серое непострадавшее здание с бетонным куполом — был всего лишь в сотне метров от афиши цирка, на той стороне улицы Свердлова. Во-вторых было куда более важно, чем во-первых. Директор Харьковского цирка был приятелем лейтенанта Савенко. Сын лейтенанта, мама и друг сына были в цирке желанными гостями. Их знали, да не только контролерши, но даже униформисты.

Он навсегда запомнил цирк как «вонючий». Это оттого, что сидел в цирке он всегда в первом ряду партера, на лучших местах, по блату, и все запахи зверей и человеческого обильного пота цирковых артистов были рядом. К тому же нос маленького человека расположен на метр ближе к земле и опилкам, чем нос большого. Звери пахли ужасно. Особенно едко пахли хищники, мясоеды — львы и тигры. Эпоха была голодная, не самая, получается, лучшая для мясоедящих зверей, если человек, офицер, и тот считал мясное блюдо праздничным. Что ели звери, остается загадкой, может быть, каких-нибудь умерших от эпидемий коров, но в результате хищники все были худые и очень злые. С худым и злым, голодным хищником работать трудно: его не усладишь куском мяса, сахар же они, кажется, не любили, потому звери все время рычали, подтягивали зады к передним лапам, готовились к прыжку на дрессировщика, обнажали клыки, шипели… Арена с дикими зверьми, разумеется, была оцеплена металлическими решетками с прутьями хорошей толщины, однако глядеть на раздраженных львиц с явственно видным набором ребер было страшновато. Даже Ленька нервно ерзал на сиденье кровавого бархата. Дрессировщик, разряженный и темнобородый, выходил с обязательным револьвером в кобуре, а со стороны зрителя к прутьям прижимались в тревоге с полдюжины молодцов-ассистентов с длинными стальными копьями. Дабы в случае, если зверь накинется на дрессировщика так, что тот не успеет выстрелить, вколоть пику в агрессора. Напряжение царило на арене, звери отказывались работать, бледнел до трупности дрессировщик, взмокали от страха и напряжения широкие спины мускулистых ассистентов, писал вдруг, выражая свое презрение к мучающему его роду человеческому, рослый медведь…